Перед 50-летием Октября супруги Сацердотовы снова появились в Москве. Анна Ивановна в тот же день проехала к сыну в Ленинград, а Петр Алексеевич, согласившись остановиться у Пересветовых, в праздничный вечер пригласил их к своей дочери на день рождения внучки Наденьки, счастливо совпадавший с Октябрьскими днями. Пересветовы встречали праздник у Наташи; туда приедут Володя с Кэт, Максим Викторович со своей женой. Условились, что Ирина Павловна отправится на Ленинградский проспект, а Константин Андреевич туда на часок-другой запоздает.
Петр Алексеевич, может быть, и не выбрался бы в столицу, да его в Пензе по случаю праздника не только переселили в новую квартиру, но еще и наградили орденом «Знак Почета» за долголетние заботы о природе родного края. Кто знает, выпадет ли ему другой случай показаться близким людям с такой наградой на груди…
В метро, по дороге к дочери, Сацердотов с особой теплотой говорил Пересветову о своей внучке Наденьке. Комсомолка, студентка географического факультета, ей исполняется девятнадцать лет.
— Славная девушка! Не бог весть какая серьезная, реснички подкрашивает, да что делать? Нынешняя. Школьницей была, так ей втемяшилось щеголять в шелковом платье. Вынь да положь! У подружек есть, а у нее, видите ли, нету. Ну что делать, сшили. Мать ей говорит: «Я в свои пятнадцать лет о шелках и думать не смела, рада была и ситцу!» — а дочь ей: «Ах, мамочка! Ну как вы жили? Ракетных самолетов в то время не было, цветного кино не было, телевизоров не было. У вас даже радио в квартире не было, ты мне сама рассказывала. Вот вы и жили идеями!»
— Так и сказала? «Жили идеями!» — Пересветов смеялся. — Старшим поколениям не в бровь, а в глаз.
— Точно. Теперь-то она только посмеется, когда ей напомнят в порядке семейного анекдота… Старший брат у нее на каком-то номерном заводе работает, что они там производят — помалкивает…
До дюжины юношей и девушек, в тесноте да не в обиде, сидели за двумя вместе сдвинутыми столами, когда Надина мама, полная женщина в темном платье, ввела в столовую и представила собравшимся новых гостей. Шутки, смех и тосты сменились минуткой вежливой тишины. Новорожденная, светловолосая куколка с нежно-розовым румянцем на щеках, в белом, точно подвенечном, платье поднялась из-за стола расцеловать дедушку и принять от его школьного друга поздравления вместе с авторским экземпляром книги.
Потеснившись, старичков усадили визави с Наденькой и ее соседом, молодым человеком в пестром джемпере. Про его бородку Петр Алексеевич, пользуясь возобновившимся за столом шумом, шепнул Пересветову: «Подстриг под Хемингуэя!» Константин Андреевич принял было его за Надиного старшего брата, но выяснилось, что тому сегодня, к сожалению, выпала очередь праздничного дежурства на заводе. Этот — его сослуживец.
Тосты за новорожденную были уже позади, тем не менее новоприбывших заставили поднять за ее здоровье по бокальчику шампанского, и еще по одному все выпили за орден на груди у Петра Алексеевича. Надюшу то и дело окликали с разных сторон, что не мешало ей постоянно возвращаться к оживленной беседе с соседом, которого она называла Эдуардом. Пересветов с интересом вглядывался в молодые лица окружающих, краем уха прислушиваясь, что ему вполголоса говорит Сацердотов:
— Вот моду взяли на иностранные имена! В тридцатых годах один мой приятель, по имени Ефрем, сильно сокрушался, что его жена назвала их первенца Альбертом. «Подумай, Петя, — плакался он мне, — Альберт! Печенье!..» Помнишь, тогда был такой сорт печенья, с этим названием. «Вырастет, — говорил он, — проклянет нас, родителей, за свое имя-отчество: Альберт Ефремыч!» Думал, что засмеют беднягу, а теперь и не такие сочетания имен услышишь…
Покончив с угощением, молодежь вынесла столы в другую комнату и затеяла современные танцы под радиолу.
— Одно кривлянье… — морщась, ворчал Петр Алексеевич. — То ли дело, бывало, вальс, его даже я танцевал, а уж на что затворником рос: «Амурские волны», «На сопках Маньчжурии», «Я видел березку»…
Студент-филолог подсел было к писателю потолковать о литературе, но танцы сменились хоровым пением. Сацердотов стал уговаривать Костю выступить в амплуа певца, но тому пора было уже уходить к родным на Ленинградский проспект.
По дороге туда, мысленно перебирая впечатления от покинутой вечеринки, он улыбнулся Надюшиной фразе: «Вот вы и жили идеями!» «Не забыть в рабочую тетрадку занести… И еще — «Альберт Ефремыч». Как в каплях воды — проблема поколений…»
Возвращаясь домой поздно ночью, Пересветовы заметили в своих окнах девятого этажа свет. Сацердотов был уже у них: Ирина Павловна на всякий случай вручила ему ключи от квартиры. Встретил он хозяев возбужденный и с места в карьер начал рассказывать, что с ним только что стряслось. Ариша ушла укладываться спать, а старики остались за столом, беседуя.
После ухода Кости Петр Алексеевич еще часик посидел в кругу молодежи. Был оживлен, хохотал, острил, но под конец почувствовал себя не в своей тарелке. Не то что лишним, нет, молодые люди держались с ним непринужденно, на дружеской ноге. И все-таки ему отчего-то взгрустнулось.
— Это у тебя была реакция на избыток приятных волнений последних дней, — заметил Костя. — Впрочем, и ближайшая причина была: кажись, ты приревновал свою внучку к этому Эдуарду? Готов был даже иностранное имя ему в укор поставить.
— Действительно, я решил, что этот лощеный франт моей Надюше не пара. Собирался даже завтра внуку позвонить, узнать, не женат ли он. Они на одном заводе работают. Но ты слушай, слушай…
По его словам, он тогда посидел один в углу молча, поджав губы, потом вышел в переднюю и попросил дочь попрощаться за него со всеми. Возвращаясь в одиночестве к Пересветовым, он вышагивал ночью по Суворовскому, бывшему Никитскому, бульвару и ворчливо повторял застрявшие в ушах слова песенки, услышанной на праздничной вечеринке: «И хор-рошее настроение не покинет больше нас…»
— Эка важность, настроение, нашли о чем песни сочинять, — рассуждал он. — Или вот еще про эту, как ее… Еньку какую-то приглашали на танцы. Чушь! — Размахивая на ходу своей дубовой клюшкой с причудливо загнутым корешком вместо ручки, старик философствовал сам с собой: — По мне, захотелось петь — так уж выбирай такую, чтобы грудь распирала: «Ревела буря, дождь шумел»! Или вот, пожалуйста, фронтовую: «Эх, дороги!..»
ebooksa