— Возьмите меня с собой в Павловский Посад.
В Павловском Посаде она родилась и не была там более пятидесяти лет. А теперь, оказывается, ей «папа велел прийти» туда. Отца ее нет в живых уже лет семьдесят пять.
— Дайте мне это… это…
— Не пойму, что вам нужно?
— А я-то надеялась! — разочарованно говорит она. — Ариша! — окликает она дочь. — Есть у нас обед? Надо покормить двух девочек… И вот еще двое мужчин с бородами. Вот оттуда лезут! — тычет палочкой-посошком в батарею отопления.
Зять вмешивается и советует: раз эти бородачи к ней пристают, прогнать их палкой!
— Ну как можно, палкой, — степенно возражает старушка. Обращаясь к пустому стулу, спрашивает: — А вы кто такой? Вас как звать-то? Меня Мария Ивановна.
Одно время настаивала, чтобы ее отвели в Сокольники, где она получит сорок рублей, которые одолжила некой Марии Васильевне году в девятьсот втором, когда работала в детском приюте Бахрушина. В конце концов зять сказал: «Ну хорошо, пойдемте». Вывел ее на улицу, обошли квартал кругом и по Молодежной благополучно вернулись домой. Про Сокольники старушка успела позабыть.
Пищу не доедает: «Куды ты мне столько кладешь? Мне маленький кусочек, — и обязательно оставит что-нибудь на тарелке: — Это им». Должно быть, думает о своих братьях, которых обслуживала после смерти отца с матерью. Мыло едва в руки возьмет, тут же кладет обратно в мыльницу.
— Вся эта бережливость, — говорил Костя Арише, — от привычки заботиться о других. Многие, старея, делаются жадными, злыми, мучают близких своей привередливостью, ничего подобного за твоей мамой я не замечал. Как была она всю жизнь добрейшим человеком, так им и осталась.
К старости у нее особенно развилась религиозность, от нее часто слышат: «Господи, спаси! Какая я грешная!» Сидит и напевает: «Волною морскою скрывшего древле, гонителя, мучителя… Свят, свят, свят, господь Самаоф…» Слова молитв помнит, как заучила в детстве: «Самаоф» вместо «Саваоф». Когда поет, кажется совсем нормальной, пение у Марии Ивановны показатель спокойного состояния души.
Раньше, когда старушка была в здравом уме, зять по ее просьбе провожал ее к пасхальной заутрене в церковь на обрыве Ленинских гор, в которой, по преданию, венчался Иван Грозный, а дома в разговорах с ней, задевая религиозные темы, позволял себе беззлобно пошучивать, — она не обижалась, как не обижался на него когда-то и Шошин. Говорил, что она докучает богу молитвами, это может ему надоесть, он, чай, занят другими делами… Теперь она об их дискуссиях забыла, иной раз даже попросит: «Константин Андреевич, помолитесь за меня!» Он напомнит ей, что в бога не верует. «Как так?» — удивится она, точно впервые об этом слышит. «Так, — ответит он, — я помолюсь, а бог скажет: обманываешь меня, безбожник». — «Он так не скажет», — возразит Мария Ивановна. «Не скажет, потому что его нет». — «Ну нет так нет», — спокойно согласится старушка.
Она часто спрашивает: «У нас все дома?» — «У нас все, — ответит дочь и добавит иногда шутя: — А у тебя как?» Мать помолчит, соображая, и совершенно серьезно скажет: «У меня, должно быть, не все дома».
В минуты просветления принимается благодарить, что за ней ухаживают (одну ее не оставляют), или говорит дочери: «Я должна идти, меня Константин Андреевич с Аришей ждут. Они обидятся, если не приду, они ко мне хорошо относились».
Бывали у нее, однако, и приступы воинственности: стучит палкой об пол, кому-то грозит, кричит: «Зачем меня здесь держите? Пустите меня домой!» — а где дом, сказать не может. Ночью встанет и бродит в потемках по комнатам, стаскивает одеяла со спящих. Пуговицы одно время наладила отрывать всюду, где их нащупает. Потом растерянно скажет: «Это не я, это они сами…»
Женщина-врач, терапевт, осмотрев ее, сказала, что сердце у старушки «как у семнадцатилетней».
Порою Мария Ивановна как будто сознавала свое положение. «Господи! — восклицала она. — Зачем я живу и ничего не делаю? Когда же я буду как человек-то? Скорей бы уж конец…» — «Что вы, Мария Ивановна, какой конец?» — «Какие концы бывают».
Еще не так давно она часу не сидела праздно, все старалась дочери помочь: то картошку чистит, то выбирает соринки из крупы, то ложкой помешивает на плите кашу. Увы, все эти занятия постепенно отпали. От огня и ножа пришлось ее держать подальше. Летом на даче, чтобы чем-то ее занять, усадили у окна террасы считать, сколько леек воды выльют на грядки. Счет ей подсказывали, она сбивалась, а вечером похвасталась, что «сегодня работала, очень устала: мы поливали огород» За помнила, значит.
И вот уже не стало милой Марии Ивановны. Последние месяцы жизни старушка провела с дочерью и зятем на даче. Недели за две до кончины были у нее приступы агрессивности, она вдруг принималась с несвойственной ей быстротой ходить по участку без видимой цели, — откуда только силы брались! Кончилось тем, что упала на землю. Подняли ее, уложили в постель возле раскрытого окна. Так она лежала, не вставая больше. Ничем, по-видимому, не страдала, заметна была только сильная слабость. Заговариваться, путаться в речах перестала, говорила немного лишь по поводу своих надобностей, осмысленно. Много спала.
С дочерью и зятем у нее уговор был, что похоронят ее по православному обряду. Видя, что мать слабеет, Ариша спросила: не позвать ли священника? Мария Ивановна сказала: «Зачем? Не надо». То ли не думала о смерти, то ли по другой причине ответила так, осталось тайной.
ebooksa