Уходящее поколение

«Принимали ополченцев в армию мы на одном из стадионов возле футбольных ворот. Почему-то вспомнилось, что в октябре 1917 года я через футбольное поле ночью пробирался в осажденный белоказаками еланский Совет. Как и тогда, резкость перехода из одной жизни в другую сильно впечатляла.

Первую ночь ополченцы и мы, их комсостав, провели под открытым небом в подмосковном лесу около станции Перхушково Белорусской дороги, а наутро выступили в многодневный пеший марш на запад. Бойцы шли сначала в своей гражданской одежде, чем напомнили мне добровольческий отряд, в рядах которого мы с тобой ехали на колчаковский фронт из Пензы. Схожесть была и в пестроте возрастного состава, а еще больше — в том боевом духе, с которым шли на фронт, что называется, и стар и млад. По пути рыли окопы и эскарпы на случай глубокого прорыва фашистских полчищ; в такую возможность не верится, но для нас это учеба. «На смертный бой народ бессмертный вызван, и смерть врагу предрешена!» — так кончалось мое первое стихотворение в походном боевом листке. Газета, которую буду редактировать, еще в проекте…

В девятнадцатом на фронте мы почти не видели в небе ни своих, ни вражеских аэропланов. А теперь фашистскую авиацию я увидел впервые за сотни километров от фронта, и — такова сила первого впечатления — эта мрачная картина у меня перед глазами до сих пор. В тот день истекал месяц с начала войны. За предшествующие несколько дней мы оттопали больше ста километров от Москвы и были за Можайском. Никто из нас не подозревал, что спускавшуюся на нас ночь Гитлер изберет для первого воздушного налета на Москву. Когда со стороны потухавшей зари навстречу нам донесся гул самолетов с непривычным для слуха волнообразным завыванием, мы и не подумали, что это немцы.

Полк, с которым я шел, растянулся на марше километровой лентой по луговинам и перелескам. Через минуту над нашими головами с ревом и воем, на высоте каких-нибудь двухсот метров, заслоняя небо, понеслись тучи — так снизу казалось — огромных «юнкерсов» (мы знали их как немецких транспортников по мирному времени). Отблески зари позволяли разглядеть под их крыльями отвратительные свастики. Не обращая на нас внимания, черная стая быстро растаяла в сумерках позади нас…

Была ли команда «Стой!» — не помню, только все мы замерли на месте, не отрывая глаз от темневшего над Москвой неба, в котором вскоре забегали дальние отсветы прожекторов и замелькали красные искорки зенитных разрывов.

В тот вечерний час я впервые испытал тоскливое чувство бессилия, которое преследовало меня потом под авиабомбежками. Почти все мы были москвичи, в Москве оставались близкие, на их головы сейчас, может быть, сыплются бомбы, а мы стоим среди поля с пустыми подсумками! Бойцам еще не раздали патроны.

Спустя какое-то время завывающие звуки возобновились, на потемневшем небе в разрозненном строю, поодиночке, на гораздо большей высоте, чем раньше, прочь от Москвы потянулись над нами те же бомбардировщики-«юнкерсы». Их было немного, хотелось верить, что зловещую громаду здорово потрепали наши…

Через день дошли вести, что так оно и было. Главное же, что успокаивало москвичей за судьбы близких, — это известие, что в тот первый налет фашисты сбрасывали на город лишь зажигательные бомбы и возникшие от них пожары к утру были потушены.

…У нас есть штабная машина, но я ею не пользуюсь, чтобы поскорее натренировать себя для полевой жизни. Шел все время в пешем строю с бойцами, ночевал под плащ-палаткой. От лопаты болели мышцы рук, ломило спину, ходил, точно избитый, ладони горели мозолями, — а все-таки приспособился и за три часа отрывал окопную ячейку для стрелка в рост, с бруствером и бойницей. Отвыкнув за годы домашней жизни спать на открытом воздухе, на сырой земле, а то и под дождем, начал было простужаться: кашлять, и, чего никогда не было, появились вдруг в плевках сгустки крови. В полевой санчасти меня прослушали, выстукали, нашли, что кровь, по счастью, не легочного, а горлового происхождения, из-за сильного кашля. Дали подышать над парами йода, снабдили нашатырно-анисовыми каплями, а тут установилась сухая погода, и кашель затих. Словом, с полевыми условиями бытия, после 20-летнего перерыва, я освоился довольно быстро, чувствую себя «как дома»…

Правда, был еще один казус. В нашем переходе мы, минуя Верею, двигались в направлении Ельни и поставили свой дневной рекорд — 55 километров. (Пишу так подробно, чтобы вы не надумывали себе ложных тревог за меня. В боях участвовать мне пока не приходилось.) Как ни кичусь я спортивной закалкой, а перед вечером жаркого солнечного дня левую ногу мне стала сводить судорога. Превозмогая сильную боль в икре, я еле шагал, прихрамывая. Старался терпеливо ковылять в рядах бойцов, но потом все-таки начал отставать. Боль становилась непереносимой, и я решил: отлежусь где-нибудь в лесу, которым мы шли, а к ночи нагоню полк. С дозволения взводного отхромал в сторону от дороги и растянулся в пахнувшей земляникой траве, пропуская мимо себя колонну за колонной.

Я и не заметил, как заснул. Пробудившись от яростных комариных укусов, снял сапоги, развесил на кусту просушить портянки и начал переваливаться по теплой земле с боку на бок, собирая в рот спелые красные ягоды и отмахиваясь от комаров. Наелся вволю. Но уже садилось солнце, трава понемногу сырела от росы, я встал, обулся и заковылял по дороге, стараясь ставить левую ногу на пятку, так меньше болело. Нагнал своих товарищей, бойцов разведроты, с которой я шел, ночью; ужин для меня в чьем-то котелке сберегли. За ночь нога отдохнула, судорога не возобновлялась.

За несколько недель мы с остановками, иногда длительными, дотопали наконец к месту дислокации во второй линии обороны, километрах в пятнадцати от передовой линии фронта. Здесь ополченцам предстояло пройти ускоренный курс военной учебы, прежде чем вступать в бои. Учеба эта началась еще в походе, — я тебе ее не описываю, так же как и свою работу — лекции, беседы, налаживание регулярных выпусков ротных боевых листков, сколачивание актива сотрудников будущей дивизионной газеты и т. д. Теперь, на месте дислокации, начались хождения на стрельбище, ночные учения, рытье землянок, сооружение блиндажей…»

В расположение стрелковой дивизии, во второй линии обороны которой стоял ополченский полк, прибыл грузовик-фургон с походной типографией и обслуживающим персоналом в лице шофера, наборщика (он же печатник, умеющий обращаться с ручным типографским станком) и машинистки — она же секретарь редакции. Вскоре вышел в свет небольшой по формату первый номер дивизионной газеты «Священная война», отредактированный да и в значительной части написанный Пересветовым.

Руководство газетой было лишь одной из его обязанностей.

К сентябрю наступление фашистских орд было остановлено, и после того как наши войска отобрали у них обратно Ельню, на Западном фронте наступило временное затишье. Оно было использовано командованием для военного обучения ополченцев, а у Пересветова прошло в каждодневных переездах или пеших переходах с лекциями по поручению политотдела дивизии. Читал он бойцам передовых частей о текущем моменте и положении на фронтах, о победах Красной Армии над интервентами в годы гражданской войны, о великих русских полководцах. Неплохой оратор, Константин брал за живое слушателей не какими-либо красивыми фразами, а содержанием лекций, прекрасно ориентируясь в предмете, умея интересно и увлеченно изложить предмет. Особенную популярность у бойцов снискали его лекции о Суворове. Как раз перед уходом в армию он по просьбе издательства редактировал биографию Суворова; в первые недели войны книга разошлась массовым тиражом. Такие перлы «Науки побеждать», как: «Каждый воин должен знать свой маневр», «Тяжело в ученье — легко в бою», «Сам погибай, а товарища выручай» и многие другие, — находили в сердцах нынешних бойцов не менее живой отклик, чем у солдат Суворова.

Однажды лунной ночью, после двух лекционных дней в одном из полков, Пересветов шел в соседнее подразделение. Ночные пешие хождения в одиночку по лесистой местности, в ближайшем фронтовом тылу, были небезопасны. При растянутости фронта на стыках частей образовывались прогалы, которыми обе воюющие стороны нередко пользовались для проникновения в тылы противника. Был известный риск оказаться в положении «языка», захваченного фашистскими лазутчиками. Пройти лесом предстояло несколько километров; в политчасти полка Пересветова уговаривали повременить с уходом до утра, но он не захотел терять время, к тому же ночь обещала быть чудесной, теплой. Все же он, по их совету, оставил в политчасти на сохранение свои документы, гимнастерку с командирскими знаками различия («шпалами») и взял, в подкрепление к своему «вальтеру», винтовку.

На полпути он проходил через небольшую деревушку в несколько изб, жители которой еще не были эвакуированы из 30-километровой прифронтовой полосы. Посреди улицы на толстых бревнах сидели женщины, окруженные гурьбой ребятишек, и бритый старик с седой щетиной на голове что-то им говорил о немцах. Не замеченный никем, кроме ребят, Пересветов остановился в тени росшего возле бревен дерева.

— Вот еще, от своего хозяйства уезжать! — толковал старик. — Нашли дураков! Никуда не поедем, в лес убегу, спрячусь, если будут насильно угонять.

Константин сперва подумал, что старик собирается от оккупантов убегать, но тот продолжал:

— Ишь запугивают немцами! А что немец? Не такой человек, как все прочие? Не будет в колхозы загонять… Сами удирают и нас прихватить с собой хотят.