Я посидела над письмом еще минут десять и добавила:
Я села на полуторном матрасе, цепляясь за обстановку вокруг. Книжные полки оказались слишком маленькими, их едва хватало, поэтому маленькие книги стояли в два ряда, а большие лежали под ними. Еще пара стопок стояли на столе и полу. Достоевский, Рампо, Зусак, Исигуро, По, Франко, Акутагава — маленькие сборники последнего были особенно потрепаны, ведь я часто брала их перечитывать. И в тот момент мне снова очень захотелось последний раз заглянуть в книгу. Первый томик — самый любимый, он был всегда у меня в руках в то лето, после которого я впервые попала в кабинет психиатра. Интересно, что сам Акутагава перечитывал перед смертью? И, как бы было хорошо для мировой литературы, наверное, проживи он хоть немного дольше, хотя по отношению к нему это было бы жестоко. Нет, я ни в коем случае не сравнивала себя с ним, ведь, по крайней мере, у него были перспективы, он был ценен. Когда мы познакомились с Энже, я еще была зависима от этой книги, поэтому часами могла рассказывать о биографии этого писателя. На той же полке лежали еще три сборника, один из них я так и не закончила. Как жаль, — подумалось мне, и я положила все на место, чтобы не задерживаться.
Перед выходом, когда я собрала все блистеры с таблетками до единого, то положила еще свежего корма кошке. Наверное, вредно ей так переедать, но если это последний раз и лучшее, что я могла для нее сделать на прощание — почему бы и не побаловать? На глаза попался лоток, и я подумала, что Энже было бы приятнее вернуться домой, если бы он был чистым. Затем вынесла мусор, помыла посуду, подмела… уйти и оставить все то немногое, что мне важно и дорого, оказалось совсем непросто. И мне потребовалось усилие, чтобы захлопнуть дверь, стараясь больше не смотреть в дом, где я была пусть и временами, и лишь в коротких передышках между волнами кошмаров событий, но счастлива. Возвращаясь сюда, пока я не ложилась спать, произошедшее в моей жизни, казалось, оставалось за толстыми бетонными стенами, за пластиковым стеклопакетом, за дорогущей дверью с зеркалом в полный рост.
Отчего-то ужасно хотелось взглянуть последний раз на звезды, однако погода не располагала — небо заволокли серые тучи, мне даже положение солнца определить не удалось. Наивно было надеяться на то, что к вечеру прояснится, но я все равно зацепилась за идею дождаться сумерек, будто ожидая от природы уступки в честь дня смерти. Скоротать время мне помогли поиски укромного места, покупка алкоголя и мысли о надгробии. Хотя я попросила безымянную могилу, но отделаться от мыслей о своем памятнике не могла. Все равно хотелось, чтобы от меня что-то осталось, хотя бы уродливое фото из 9 класса и имя.
Вне квартиры было легче, однако все улицы жилого комплекса будто вели в наш подъезд, поэтому я снова вернулась, и впервые за все время поднялась на восьмой этаж, откуда шел люк на крышу. На нем висел массивный замок, однако, как это часто бывает, открытый.
В лицо, сбивая дыхание, ударил ветер с колючим мелким снегом. Закрыв за собой вход, я выбрала дальний угол, скрытый от люка — не хотелось, чтобы мне помешали. Я спиной оперлась об ограждение, которое определенно было выше уровня моей головы, но все равно несколько раз обернулась, чтобы убедиться, что никого не побеспокою. Глядя вверх, я думала теперь только о том, что звезд я так и не увижу. Даже той звезды, что светила в окно нашей спальни, где бы я ни жила. Всегда яркая, переливающаяся… будто это небесное чудо однажды сошло ко мне и поселилось со мной в Голубятне. Ее место наверху заняла другая, а затем подхватила меня, когда первая погасла. Больше всего я боялась, что и Энже исчезнет. Обязательно и непременно это произойдет, но я так боялась этого дня. Интересно, переживают ли далекие светила так же, когда их сестры взрываются?
Стемнело окончательно, но небо не прояснилось. Времени ждать не осталось, а потому сначала маленькие горькие таблетки горсткой оказались у меня в руке. Затем продолговатые и крупные, а самые последние удобно хранились в баночке. Я пихала их себе в рот, запивая водкой. От них сводило скулы, срабатывал рвотный рефлекс, они сыпались прямо на снег, откуда я их сгребала и вместе со всей грязью, что была рядом, отправляла обратно. Мне было невкусно, трудно, и грустно, но не от того, что я вот-вот умру — это скорее меня успокаивало, — а от мыслей о прошлом, где я была не так уж и несчастна; об Энже, которой придется пережить еще пару трудных дней из-за меня. Но об ее судьбе я не столь тревожилась, сомнений в том, что она будет счастлива, у меня не было. Такие люди, как она, благополучны, и хотя ей было непросто, я знала, что она справится. Она сильная, умная, трудолюбивая, невероятно красивая, интересная. Она определенно не должна страдать рядом с таким недоразумением, как я. Так будет лучше — подумала я, когда меня начало мутить, как при солнечном ударе. Мне стало трудно сглатывать слюну, которая накапливалась, пока не потекла из моего рта. Как бы я не старалась, никаким усилием противостоять этому не получалось. Движения давались тяжело, а моя голова перекатывалась затылком по стене, пока я окончательно не завалилась на бок. Я знала, что при отравлении, скорее всего, захлебнусь в рвотных массах, однако надеялась, что перед этим усну.
Где-то сработала сигнализация автомобиля, и его вопль отдавался эхом в голове, отчего она болела все сильнее.
— Дура, — голос Арины заставил ослабевшее сердце биться сильнее, — идиотка.
Я не видела ее, только слышала голос.
— Посмотри в небо, чудовище.
Я уже не могла ей ответить, но самым серьезным усилием в своей жизни повернула голову, чтобы, наконец, увидеть россыпи переливающихся точек над нами. Они сияли, но ярче всех горела самая большая, она всеми цветами радуги бурлила и пульсировала.
— Это не Сириус, а Венера.
Однажды я прочла, что самая яркая звезда на небе — это Сириус, и с умным видом часто указывала на нее и сообщала об этом окружающим. Я улыбнулась своей глупости, когда свет рассеялся, и наступила тьма.
Долгожданное ничто — отсутствие мыслей, воспоминаний, чувств, словно я растворилась в пространстве. Продлилось это недолго: я очнулась через пару минут, когда кисло-горькое содержимое моего желудку потекло изо рта и носа, раздражая слизистые, отчего глаза застилали слезы. Попытки вдохнуть воздух приносили больше жгучей боли, а оно все не кончалось. Рвотные массы текли по лицу и рукам, которыми я ощупывала сначала щеки и подбородок, пыталась раздвинуть собственный рот, вычистить нос. Меня напугали звуки, рычаще-кашляющие и булькающие не то стоны, не то подавленные, как при сонном параличе, крики, которые я изначально даже не признала собственным. Было страшно. Пока мое тело сковывали судороги, и я барахталась в собственной рвоте, невысокая фигура стояла впереди. Она даже не смотрела меня, а ее черные длинные волосы ветер кидал из стороны в сторону. Я протянула к ней руку и попыталась позвать, но из моего рта вырвалась еще порция зловонной жижи, а слова превратились в хлюпающий кашель. Арина не обернулась, но поежилась. Она потерла руками голые плечи.
То, что со мной происходило, я могла бы назвать чем-то похожим на паническую атаку, но на деле, наверное, это была агония. Время тянулось бесконечно медленно, все внутренние органы жгло и крутило, но физическая боль отступала перед сковывающим страхом смерти. Хотелось, чтобы все закончилось, хотелось переместиться во времени и не пить никаких таблеток вовсе.
Арина наклонилась ко мне, а ее лицо постепенно приходило в фокус. Из ее разбитого подбородка хлестала кровь — она смешивалась с некогда содержимым моего желудка. Одного ее глаза не было вовсе — я не знаю, как выглядит вытекшее глазное яблоко, но, думаю, что именно так. Арина тоже хрипела и задыхалась, а когда она наклонилась, то превратилась в отражение в зеркале заднего вида, а я — в нее. Салон автомобиля выглядел так, словно его пропустили наполовину через мясорубку вместе с моими ногами. Завалившись в сторону, я лежала на обмякшем теле Елисея и смотрела на себя. Изо рта и правого глаза лилась кровь — она была повсюду, внутри и снаружи. За зеркалом лежала рука с белым маникюром. Я ничего не успела, — вот о чем я думала, хотя мысли озвучивал голос Арины. Это конец? Елисей мертв? Слезы выжигали травмированную глазницу, хотя едва ли это пробивалось сквозь оглушающую боль во всем теле. Почти никогда не испытывая ничего более безразличия к человеку, что лежал слева, я вдруг ощутила невыносимое горе. Такое же, как в больнице, когда сообщили о смерти Арины. Стало темно.
ebooksa