Счастливчики

— Стесняешься?

— Я? С чего это мне стесняться?

— Мне показалось. А если боишься, как бы отец чего не подумал, можем запереть дверь.

Фелипе не знал, что сказать. Неуверенно подошел к двери, запер на ключ. Рауль ждал, медленно набивал трубку. Смотрел, как тот оглядывает шкаф, кровать, словно ищет что-то, тянет время, никак не может решиться. Достал из комода белые носки, трусы, положил их на кровать, снова взял их, понес в ванную комнату, оставил на никелированном табурете возле душа. Рауль закурил трубку и смотрел. Фелипе открыл кран, попробовал воду. И, стоя лицом к Раулю, быстрым движением стянул плавки и юркнул под душ, словно спрятался за водой. Принялся энергично намыливаться, не глядя на дверь, засвистел. Свист получался неровным, прерывистым — от неровного, взволнованного дыхания, да и вода все время попадала в рот.

— В самом деле, у тебя замечательное тело, — сказал Рауль, становясь против зеркала. — В твоем возрасте многие мальчишки еще не знают, что они такое, а ты уже… Видал я таких ребят, как ты, в Буэнос-Айресе.

— В клубе? — сказал Фелипе, не представлявший ничего другого. Он все еще стоял лицом к нему, стесняясь повернуться спиной. Что-то глухо зудело у него в голове; наверное, это вода била по ушам и попадала в глаза, или что-то другое, внутри него, крутилось, начисто лишая воли и власти над собственным голосом. Он машинально продолжал намыливаться, стоя под душем, и вода тут же смывала пену. Если бы Беба узнала… А за всем этим где-то далеко-далеко билась мысль об Алфиери, что Алфиери мог быть бы этим, который стоит и курит, и смотрит, как смотрят сержанты на голых новобранцев, или врачи, вроде того, с улицы Чаркос, который заставлял его ходить с закрытыми глазами и вытянутыми вперед руками. И в конце концов он решил, что Алфиери (да нет, это же не Алфиери) просто смеется над его неловкостью, и его взяло зло, какой же он все-таки дурак; он резко завернул кран и стал намыливаться по-настоящему, яростно, взмыливая горы белой пены на животе, под мышками, на шее. Его уже почти не трогало, что Рауль смотрит на него, в конце концов, оба они — мужчины… Но он лгал себе, и некоторых движений, намыливаясь, избегал, и все время старался стоять прямо и не поворачиваться спиной, и старательно мыл главным образом руки, грудь, шею и уши.

Потом поставил ногу на край выложенной зеленой мозаикой ванны, немного наклонился и стал намыливать щиколотки и икры. Ему казалось, что он моется уже несколько часов. Душ не доставил никакого удовольствия, и все равно ему трудно было закрыть кран и вылезти из ванны вытираться. Когда же он наконец выпрямился — с мокрых волос вода текла в глаза, — Рауль протягивал ему снятое с вешалки полотенце, издали, стараясь не наступить на забрызганный мыльной пеной пол.

— Ну, лучше стало?

— Само собой. После физических упражнений душ всегда помогает.

— И особенно — после определенных упражнений. Ты не понял меня, когда я сказал, что у тебя великолепное тело. А я хотел узнать, нравится ли тебе, когда такое говорят женщины.

— Конечно, каждому нравится, — сказал Фелипе, чуть поколебавшись перед словом «каждому».

— И со многими уже спал или только с одной?

— А вы? — сказал Фелипе, надевая носки.

— Ответь, не стесняйся.

— Я еще молодой, — сказал Фелипе. — Откуда же у меня многие.

— Вот это мне нравится. Значит, еще ни с одной.

— Ну, это тоже не так. В подпольном… Конечно, это не совсем то.

— А, значит, ты бывал в подпольном борделе. Я думал, что их уже в округе не осталось.

— Парочка осталась, — сказал Фелипе, причесываясь перед зеркалом. — У меня друг с пятого курса, он мне и рассказал. Некий Ордоньес.

— И тебя впустили?