— Это Кларенс, — сказал Вирджил.
В комнате Кларенс спросил их:
— Как вы попали сюда?
— Наткнулись просто, — ответил Вирджил. И рассказал, как все произошло. Кларенс сидел на кровати в грязной шляпе, держа в руке сигару.
— Где были сегодня вечером? — спросил он. Парни, не отвечая, глядели на него с настороженными, непроницаемыми лицами. — Бросьте. Я знаю. В каком месте?
Они сказали.
— К тому же это обошлось в три доллара, — добавил Вирджил.
— Будь я проклят, вы самые большие ослы по эту сторону Джексона, сказал Кларенс. — Пошли со мной.
Они пошли с ним. Выйдя из дома, прошли три или четыре квартала. Пересекли улицу, где находились негритянские магазины и театры, свернули в узкий темный переулок и остановились у дома с красными шторами на освещенных окнах. Кларенс позвонил. Изнутри слышались музыка, шаги и пронзительные голоса. Их впустили в голый коридор, где двое оборванных негров спорили с пьяным белым, одетым в грязный комбинезон. Через открытую дверь они увидели комнату, полную женщин кофейного цвета в ярких платьях, с разукрашенными волосами и ослепительными улыбками.
— Черномазые, — сказал Вирджил.
— Конечно, черномазые, — ответил Кларенс. — А вот это видишь? — Он помахал банкнотой перед лицом двоюродного брата. — Эта штука не различает цветов.
XXII
На третий день поисков Хорес нашел жилье для женщины и ребенка. В ветхом домишке, принадлежащем полупомешанной белой старухе, по слухам, составляющей заклинания для негров. Стоял он на краю города, на маленьком клочке земли, бурьян вокруг него вырос до пояса и превратился в непроходимые джунгли. От сломанных ворот к двери вела тропинка. Всю ночь в безумных глубинах этого дома горел тусклый свет, и почти в любое время возле него можно было увидеть стоящую на привязи коляску или фургон или входящего или выходящего через заднюю дверь негра.
Однажды туда явились полицейские, рассчитывая найти самогонное виски. Но обнаружили лишь несколько связок сухой травы и батарею бутылок с какой-то жидкостью, о которой с уверенностью можно было сказать лишь, что это не алкоголь; во время обыска старуху держали двое мужчин, а она, тряся длинными седеющими космами, спадающими на лоснящееся, сморщенное лицо, пронзительным, надтреснутым голосом выкрикивала ругательства. В пристройке, где стояли койка и бочонок с какими-то отбросами, в которых всю ночь скреблись мыши, женщина обрела кров.
— Вас никто здесь не потревожит, — сказал ей Хорес. — Со мной можете связаться в любое время по телефону через… — он назвал фамилию соседа. Нет, постойте; завтра у меня снова установят телефон. Тогда можно будет…
— Да, — сказала женщина. — Пожалуй, вам лучше сюда не появляться.
— Почему? Думаете, что я… что меня смущает…
— Вам здесь жить.
— Нет, будь я проклят. Я и так уже позволял слишком многим женщинам вести мои дела, и если эти подкаблучники…
Но Хорес понимал, что это просто слова. Понимал, что и она понимает это благодаря присущей женщинам неослабной подозрительности к людским деяниям, на первый взгляд кажущейся лишь близостью ко злу, но на деле являющейся житейской мудростью.