— Даже если они лишь вопрошают: «Зачем?», — сказал связной.
— Что может встревожить больше, чем вопросы человека: «Скажи, зачем? Скажи, как? Укажи мне путь?»
— А вы способны указать ему путь?
— Я способен верить, — сказал старый негр.
— И поэтому французское правительство отправило вас во Францию?
— Дама, — сказал парень. — Она оплатила дорогу.
— Она тоже верила, — сказал старый негр. — Все они верили. Деньги тут ничего не значили, потому что все поняли, что одними деньгами ничего не добьешься.
— Хорошо, — сказал связной. — Как бы там ни было, вы приехали во Францию…
И услышал вот что: пароход; в Бресте был небольшой комитет из офицеров-штабистов, его члены отправили их если и неспециальным поездом, то по крайней мере идущим быстрее всех невоенных; дом, дворец, пустой и гулкий, уже ждал их в Париже. Правда, полотнища над герцогскими воротами пока еще не было, еще обдумывалось содержание надписи. Но его вскоре повесили, и дом, дворец, недолго оставался пустым сперва стали появляться женщины в черном, старухи и молодые с детьми на руках, потом и мужчины-калеки в небесно-голубой форме со следами окопной грязи, они приходили туда посидеть на временных жестких скамейках, и даже не обязательно повидать его, потому что он занимался поисками своего компаньона, своего Мистари, он рассказал и об этом: как ездил из военного министерства в Париже в государственный департамент на Даунинг-стрит, на Уайтхолл, а потом в Поперинг, пока местонахождение этого человека не было наконец установлено; он (историю нью-маркетского коня на Уайтхолле знали и помнили) мог бы при желании стать грумом у заместителя командующего, но вместо этого записался в лондонский полк, потом, едва обучась наматывать обмотки, попал на распределительный пункт и мог бы до конца войны быть грумом-коновалом-конюхом в полку гвардейской кавалерии, но он обучил своего сержанта играть в кости на американский манер, выиграл освобождение от этой должности и вот уже два года был рядовым в действующем батальоне нортумберлендских пограничников.
— Только, когда вы наконец отыскали его, он почти не разговаривал с вами, — сказал связной.
— Он еще не готов, — сказал старый негр. — Мы можем подождать. Время еще есть.
— Мы? — спросил связной. — Бог и вы?
— Да. Даже если она окончится в будущем году.
— Война? Это война. Так сказал вам Бог?
— Ничего. Смейтесь над Ним. Он стерпит и это.
— Что же еще мне делать? — сказал связной. — Разве Он не предпочтет смех слезам?
— Он не глух ни к слезам, ни к смеху. Для Него все едино: Его можно опечалить и тем, и другим.
— Да, — сказал связной. — Слишком много горя. Слишком много сражений. Слишком они часты. В прошлом году было еще одно, на Сомме; награды теперь дают не за смелость, потому что все люди смелы, если их как следует напугать. Вы, конечно, слышали об этом сражении; и слушали тех, кто в нем участвовал.
— Слушал, — сказал старый негр.
— Les Amis a la France de Tout le Monde, — сказал связной. — Просто верить, надеяться. Этого мало. Ничтожно мало. Исстрадавшиеся люди просто сидят вместе, верят и надеются. И этого достаточно? Как знахаря, когда вы больны: вы знаете, что он поможет исцелить вас одним лишь возложением рук, и не ждете этого; вам только нужно, чтобы кто-то сказал: «Верь и надейся. Не унывай». Но что, если звать знахаря уже поздно, что нужен хирург, уже привыкший к крови, потому что там льется кровь?