— И вы приехали во Францию. Я даже не спрашиваю, как вам это удалось без денег. Благодаря Богу. Не так ли?
— Благодаря Обществу, — сказал парень. Только он произнес «Societe».
— Так, — сказал связной парню. И спросил по-французски, на самом блестящем французском: беглом, быстром, лихорадочном арго, пришедшем в международные салоны через ночные клубы из парижских трущоб: — Интересно, кто объяснялся за него. Наверное, ты?
— Кто-то должен был, — ответил парень на лучшем французском, на языке Сорбонны, института. Старый негр слушал спокойно и безмятежно, потом сказал:
— Его мать из Нового Орлеана. Она умела говорить по-тарабарски. Вот откуда у него этот язык.
— Но не акцент, — сказал связной. — Откуда он у тебя?
— Не знаю, — сказал парень. — Просто я так говорю.
— А мог бы ты «просто говорить» на греческом, латыни или испанском?
— Не пробовал, — сказал парень. — Думаю, смог бы, если они не труднее французского.
— Хорошо, — сказал связной, обращаясь теперь к старому негру. — У вас уже было Общество, когда вы покидали Америку? — И выслушал рассказ, тоже сбивчивый и невыразительный, словно во сне. Они были в Нью-Йорке, хотя год назад и не представляли, что земля простирается дальше, чем от Лексингтона, штат Кентукки, до Луисвилла, пока не прошли по ней, не прошагали ногами по твердой, стойкой земле с названиями Луизиана, Миссури, Техас, Огайо, Теннесси, — до тех пор эти слова означали неизвестно что, как Авалон, или Асталот, или Ильтима Фула. И вдруг в рассказе появилась женщина, «дама», немолодая, вся в мехах…
— Знаю, — сказал связной. — Прошлой весной, когда вы приезжали в Амьен, она была с вами в автомобиле. Сын ее служит во французской эскадрилье, которую она снабжает деньгами.
— Служил, — сказал парень. — Ее сын погиб. Он был добровольцем, одним из первых летчиков, погибших на французской службе. И снабжать деньгами эскадрилью она стала после его смерти.
— Потому что была заблудшей, — сказал старый негр.
— Заблудшей? — сказал связной. — А-а… Памятник ее сыну — машина, предназначенная убить как можно больше немцев, потому что один немец убил его? В этом и было ее заблуждение? И едва вы сказали ей об этом, она нравственно преобразилась, как конокрад тем утром в лесу, когда вы поговорили с ним, потом окрестили в ручье и спасли? Ладно, рассказывайте.
— Да, — ответил старый негр и продолжал: они втроем разбирались в том маршруте, почти как в очередности воплощений индийского божества; сперва, очевидно, квартира на Парк-авеню, потом, видимо, контора на Уолл-стрит, а потом другая контора, комната — моложавый человек с черной повязкой на глазу, деревянной ногой и рядом уменьшенных медалей на пиджаке, и человек постарше, с маленькой красной штучкой, похожей на бутон розы, в петлице, они поговорили по-тарабарски с дамой, а потом и с парнем…
— Обратились во французское консульство? — спросил связной. — Чтобы разыскать одного английского солдата?
— Шли бои под Верденом, — сказал парень.
— Под Верденом? — сказал связной. — Это в прошлом году. В шестнадцатом. И до шестнадцатого года…
— Мы шли пешком и работали. Потом дедушка услышал…
— Их было очень много, — сказал старый негр. — Мужчин и парней, месяцами идущих в эту грязную канаву убивать друг друга. Очень много. Их негде было хоронить. Убить можно только тело человека. Голос его убить нельзя. И если тел столько, что негде хоронить, их тоже слышно.