Бой – это хаос из сражающихся солдат, до смерти перепуганных гражданских, шума, вони, шуток, боли, страха, незаконченных разговоров и взрывов бомб. В разрушенном пункте первой помощи, который наспех организовали в фермерском доме, капитан медицинской службы с сожалением рассказывает о канадском священнике, который добровольно вызвался выносить раненых с минных полей на берегу реки. Священнику оторвало обе ноги, и хотя его быстро вынесли, он скончался в госпитале. Вокруг свалены окровавленные носилки, подъезжает джип с новыми ранеными. «Приезжайте навестить нас в любое время, – говорит капитан медицинской службы. – Джо! Принеси еще проволочных шин».
Группа английских танкистов пьет чай у разрушенного дома на Монте-Луре, они приглашают нас в свой особняк, где интерьер состоит в основном из поваленных балок и обломков каменной кладки. В доме воняет, потому что рядом на обочине валяется пара мертвых быков. Один из солдат, который утром выпрыгнул из горящего танка, ждет нового задания от командования. Он надеется, что война скоро закончится и свой двадцать первый день рождения он отпразднует в Англии. На другой обочине лежит мертвый канадский солдат, заботливо укрытый шинелью. Неподалеку стоят две захваченные 88‑миллиметровые пушки, вокруг них – груда бумаг, оставшихся от боевого расчета; немцы, видимо, тоже рабы бумажной работы. Среди этих бумаг – почтовая открытка с фотографией ребенка; видимо, одному из артиллеристов ее прислала жена. Никакого сочувствия никто из нас не испытывает. Молодая итальянка, завернувшись в одеяло, сидит на пороге маленькой лачуги, в которую ночью попал один из наших снарядов; это случилось в городке, который немцы удерживали всего несколько часов назад. Она просыпается и смеется – очаровательная, веселая и совершенно безумная.
Двенадцать пленных парашютистов из элитных немецких войск стоят во дворе под охраной захвативших их канадцев. Все они молоды, у всех на груди медали за крымскую и итальянскую кампании. Именно они всю зиму удерживали город Кассино. Я довольно равнодушно разговариваю с ними, и вдруг, как ударом, меня поражает осознание, что они действительно выглядят злодеями; генерал Кессельринг приказал им, отступая из Италии, быть беспощадными – и этот садизм теперь осел в их глазах и в складках ртов.
Толстый старый итальянец из городка Каттолика, который двенадцать лет проработал на Пенсильванской железной дороге, катил свои жалкие пожитки домой на ручной тележке. Немцы контролировали Каттолику три месяца, месяц назад вывезли местных жителей прочь и в течение этого времени мародерствовали с ужасающей тщательностью, как древесные черви, разъедающие дом. Что не хотели украсть – уничтожали; об их бессмысленной жестокости свидетельствовали бедняцкие дома, где они раскурочили швейные машинки и разбили посуду, изорвали в клочья грубые льняные простыни и полотенца. Старый итальянец возвращался в разрушенный дом, но он был здоров и счастлив, очень рад нас видеть, пригласил меня навестить его и жену на следующий день. На следующий день его жена уже была мертва: ночью немцы вернулись и забросали маленький городок кассетными бомбами.
Канадские солдаты, которых я видела два дня назад, когда они штурмовали Готскую линию, теперь купались в Адриатике. Пляжи окружала колючая проволока, но в ней проделали дыры, прибыли саперы с необычными миноискателями, похожими на пылесосы, и прочесали побережье. И вот пехотинцы, загоревшие до цвета дорогой кожи, потрясающе сильные, потрясающе живые, бежали вдоль спокойного теплого моря, мчались по песку, как будто они не прошли только что через ужас, как будто он не ждал их впереди. Можно сидеть на песке с книгой, попивать сладкий итальянский ром и наблюдать, как два британских эсминца обстреливают Римини, расположенный чуть к северу; смотреть, как немецкие снаряды падают на линии соприкосновения в трех километрах отсюда; следить за летчиком из сбитого самолета, который медленно спускается на парашюте; слушать, как несколько немецких снарядов проносятся над головой и падают в паре сотен метров; солнце оставляет на коже чудесный загар, а жизнь кажется прекрасным изобретением.
Историки разберутся в этой кампании гораздо лучше нас, видевших ее своими глазами. Историки отметят, что за первый год Итальянской кампании, за 365 дней непрерывных боев союзные армии продвинулись примерно на 500 километров. Впервые в истории армия вторглась в Италию с юга и, пересекая бесконечные горные хребты, продвигалась к Альпам. Историки смогут авторитетно объяснить, как тяжело было прорвать три линии обороны, ведя бои в горах, а еще они расскажут, как вся Италия превратилась в гигантское минное поле и что нет оружия подлее мин, потому что они тихо ждут своего часа, маленькие и затаившиеся, готовые убить всегда, не только в день сражения.
Но что знаем сейчас мы, все, кто здесь находится, – так это то, что Готская линия прорвана и больше у немцев линий обороны в Италии нет. Скоро наши бронетанковые дивизии окажутся в Ломбардии, и тогда наконец эта долгая кампания завершится, о чем все так давно мечтают. Погода прекрасная, и никому не хочется думать, сколько еще людей еще погибнет и будет ранено, прежде чем наступит мир.
Маленький голландский городок[55]
Это история о маленьком голландском городке под названием Неймеген, и читать это название вы можете как угодно[56]. А мораль истории такова: было бы замечательно, если бы немцы не устраивали войны каждые двадцать лет. Тогда не приходилось бы ничего рассказывать о маленьких городках вроде Неймегена.
Понятия не имею, как Неймеген выглядел раньше; вероятно, историческая часть города была довольно мила, если судить по некоторым руинам, остаткам крыш и резным дверным проемам, сохранившимся тут и там. Линия домов на обрыве у реки Ваал тоже, думаю, смотрелась очаровательно, но теперь трудно судить, поскольку все эти дома сгорели. Район в центре города, где находился университет, тоже, наверное, был славным, чистым и уютным; однако его непрерывно обстреливают уже месяц, поэтому местность сейчас выглядит так, будто там случилось землетрясение, а потом наводнение, и нога человека не ступала туда долгие годы.
Сегодня Неймеген – городок, где люди спят в подвалах и осторожно ходят по улицам, прислушиваясь, не раздастся ли звук летящих снарядов. Голландцы каждое утро с отчаянной аккуратностью подметают битое стекло, – но транспорта, чтобы его вывезти, нет, поэтому под осыпающимися осенними деревьями, на улицах, испещренных дырами от бомбежек, лежат аккуратные кучи обломков и стекла. Про центр города можно вообще ничего не писать – он непригоден для жизни, здесь не осталось ни одного целого окна и слишком много домов полностью сгорели, но на окраинах нетронутыми остались уродливые, бездушные, но комфортабельные современные здания из красного кирпича, которые покупали или арендовали задешево. Судя по всему, Неймеген – небогатый городок, однако самые бедные районы, они же самые старые и привлекательные, выглядят гораздо лучше, чем трущобы в английских или американских городах того же размера. Люди, жившие в Неймегене, очевидно, привыкли к безопасности; они были богобоязненным народом, благочестивыми католиками, вели тихую провинциальную жизнь, много работали, деньги не транжирили, ни в чем особо не нуждались и рассчитывали на спокойную старость.
В Неймегене расположен большой автомобильный мост через реку Ваал, а эта часть Голландии стратегически важна для наступления на Германию через линию Зигфрида и контроля над Рейном. Именно поэтому (если сильно упрощать) Неймеген оказался зажат между двумя армиями.
Так посреди XX века город превратился в осажденную цитадель, а это означает, что позиции немцев сейчас расположены в нескольких километрах к востоку от Неймегена, к западу (чуть подальше) и к северу (еще дальше). А союзники удерживают сам Неймеген и длинный узкий коридор, который тянется к Бельгии.
Любому городу, который находится в пределах досягаемости артиллерии, очень не повезло.
В Неймегене нет отопления, а небольшие, с каждым днем тающие запасы угля используют для получения электричества. Благодаря этому ночью за плотными шторами люди могут хотя бы разглядеть друг друга, пока прислушиваются к разрывам снарядов. Талоны на питание такие же, как при немцах, только теперь люди по ним действительно могут купить что-то из продуктового набора. Конечно, это не значит, что магазины всегда открыты; работа по графику невозможна, когда половину магазинов разнесла артиллерия, и во время внезапных бомбежек даже кошка не захочет пробираться через торговый квартал. Но время от времени некоторые магазины открываются, и женщины рассказывают об этом друг другу; здесь можно купить совсем немного еды. Главное, за счет чего выживают бережливые голландцы, – запасы, которые каждая хозяйка каким-то образом сумела сохранить в последние годы. Бóльшую часть тех, кто остался без дома и, как следствие, без запасов, кормят в общественных столовых. Там предлагают обычный дневной рацион: на завтрак – эрзац-кофе или водянистый чай с парой бутербродов из черствого хлеба, на обед – тарелка картошки, на ужин – то же, что на завтрак.
Нельзя сказать, что жизнь в Неймегене очень скучна, хоть я не могу представить, чтобы здесь когда-то было очень весело. Этот город не из тех, где есть кафе, бар или танцплощадка, и вывески кинотеатра я нигде не видела. Зато теперь, проезжая на велосипеде (самое распространенное средство передвижения гражданских в Европе на данный момент), можно понаблюдать за воздушным боем «Мессершмитта» и трех «Спитфайров» над городом, а в качестве достопримечательностей можно осмотреть батареи орудий, пулеметные точки и окопы. Ночи всегда расцвечены пожарами, огромными рокочущими кострами, что выжигают дома дотла. С наступлением темноты улицы пустеют, и не слышно ничего, кроме артиллерии: нашей и немецкой. Снаряды, разорвавшиеся в домах, часто их поджигают, и на одной улице могут одновременно гореть три спаренных дома, а маленькие темные фигурки – пожарные – пытаются потушить пламя слабой, тонкой струей воды, хотя тщетность их усилий очевидна.
Поскольку бомбы разнесли большинство городских зданий, оставив их открытыми, по всему Неймегену висят большие знаки с предупреждением: «Не мародерствовать. Наказание – смерть». Не думаю, что эти знаки необходимы. Британским и американским солдатам нравятся голландцы, они их уважают; кроме того, солдаты видят, что Неймеген – маленький, не очень богатый городок, похожий на те, откуда родом многие из них, и знают, каково приходится местным жителям, чей город и чьи жизни разрушены. У жителей Неймегена буквально нет выбора, кроме как между свободой и смертью. Их освободили, но свобода досталась недешево.
Гражданских во время этой войны жальче всего – во многих отношениях. Но неймегенские голландцы уже свыклись со страшной жизнью на войне, обрушившейся на их головы, и не жалуются. Им незнакомы навыки, которым учат солдат; людям нужно время, чтобы приноровиться различать снаряды по звукам разрыва и понимать, что опасно, а что нет. Старики и дети весь последний месяц сидят по подвалам – кто-то в маленьких подвалах собственных побитых снарядами домов, кто-то в общих подвалах, под больницами или ратушей. Никто не любит жить в страхе, и в состояние оцепенения людей вводит скорее царящий вокруг хаос, чем трусость.
У подпольщиков, полиции, Красного Креста, врачей, скаутов и гражданских волонтеров нет времени сидеть в подвалах, и о безопасности они не думают. Помимо прочего, полиция и подпольщики задерживают коллаборационистов и выслеживают немецких агентов в городе. Коллаборационистов сажают в большое здание школы, украшенное дырами от снарядов, кормят так же, как всех остальных, и ждут возвращения голландского правительства, чтобы предать их суду. В школе-тюрьме стоит ужасный, но знакомый запах грязных тел, а классы, полные арестованных, похожи на унылые комнаты, которые я однажды видела в Праге, где жили отчаявшиеся беженцы из Судет.
ebooksa