Голландцы не проявляют к этим людям никакой жестокости, тюрьмы вообще едва охраняются. Всегда удивляет, какие люди арестованы за коллаборационизм, и еще больше – насколько они бедны. Некоторые комнаты полны печальных молодых женщин; больные, они лежат в постелях со своими младенцами. Эти женщины жили с немецкими солдатами, а теперь стали матерями немцев. В других комнатах держат стариков, которые торговали с немцами, или работали на голландское нацистское правительство, или доносили, или каким-то другим образом вредили легитимному правительству и своей стране. В следующей комнате сидит одинокая монахиня с застывшим и неумолимым взглядом, рядом с ней – две глупые простушки, которые работали на кухнях у немцев и заодно сами были солдатским деликатесом. Только раз я встречала хорошо одетых коллаборационистов, в лагере в Дранси под Парижем – там я видела женщину в шиншилловой шубе и несколько мужчин в дорогих костюмах на заказ. Но сейчас, на данном этапе войны и освобождения, пойманы лишь мелкие сошки (или мелкие вредители?); настоящие, опасные враги либо спокойно ушли с немцами, либо хорошо затаились. В любом случае аресты коллаборационистов помогают поддерживать чистоту в городе, так же как обеспечение работы канализации и подметание улиц.
В связи с тем, что бóльшая часть Голландии остается оккупированной, сейчас я не могу писать о голландском подполье. Зато могу упомянуть, что голландцы поодиночке и в подпольных организациях старались помогать евреям, которые в Голландии, как и в других странах, были обречены. За укрывательство евреев при немцах полагалась смертная казнь, и все-таки теперь евреи, вынужденные в течение четырех лет жить как беглые преступники, вновь выходят на свет. Как-то мы подвезли худую смуглую женщину, выглядевшую очень озабоченной, – она работала в голландском Красном Кресте. Общаться с ней было не особенно приятно, она очень сильно нервничала (что всегда отталкивает в опасных местах, где верная манера поведения – спокойствие, настоящее или напускное). Она направлялась в больницу, навестить свою дочку двенадцати лет, которую тяжело ранило осколками. Ее мужа расстреляли немцы, все имущество конфисковали, а теперь еще и ее дом разрушило обстрелом. Она работала двенадцать часов в день в Красном Кресте, а в обеденный перерыв, если не удавалось найти кого-нибудь, кто мог подвезти, шла больше шести километров пешком, чтобы повидать свою девочку в больнице. Эта женщина – еврейка, лишь месяц тому назад она перестала прятаться. Трагедия, происходящая в Европе, настолько всеобщая, настолько привычная и обыденная, что такая история не кажется чем-то из ряда вон, хотя в нормальном мире человека, который услышал бы такое, захлестнули бы горе и жалость.
В концентрационном лагере рядом с Неймегеном держали 1200 евреев. Потом немцы вывезли всех в Польшу в товарных вагонах. Один из охранников-эсэсовцев, вернувшийся из этой поездки, рассказал знакомому голландцу, что было дальше. 1200 евреев, старых и молодых, мужчин, женщин и детей, привели в довольно симпатичное здание и сказали, что здесь они могут принять душ. Поскольку люди месяцами жили в нищете и грязи, они очень обрадовались. Им приказали раздеться и оставить одежду и обувь снаружи. Дальше через отверстия, которые выглядели как вентиляционные, немцы пустили в чистые, выложенные белым кафелем душевые так называемый «голубой газ»[57]. Видимо, этот газ быстрее действует на слегка влажные обнаженные тела. Через несколько минут 1200 человек были мертвы, но за это время охранник-эсэсовец слышал все их крики и видел, как они умирают в невообразимых муках. Затем всю обувь тщательно отсортировали и отправили в Германию, а прежде чем сжечь тела, из трупов достали все золотые зубы и пломбы.
Сейчас нам известно о многих местах, где евреев убивают газом, мы писали об этом и продолжаем писать. Европейцы не могли поверить в существование такого зла, но теперь верят; жить рядом с таким злом, видеть его, слышать и понимать – опыт, который навсегда меняет людей.
Голландским евреям немцы несли мучительную смерть; остальным голландцам (не считая подпольщиков, которым грозили тюрьма, пытки и гибель) – изнурительный голод и разлуку с родными. Полмиллиона голландцев в возрасте от девятнадцати до тридцати пяти лет они депортировали на принудительные работы в Германию, и вот уже год ни о ком не было вестей. В маленькой стране отсутствие полумиллиона мужчин – огромная, страшная брешь, заметная в каждом городе и каждой деревне. Голландцы очень старались спасти своих молодых мужчин от депортации, но всех укрыть не могли. А помимо физических страданий, голода и потерь голландцы испытывали то же, что и все жившие при немцах, – надругательства нацистского режима. Свободные люди не могут приспособиться к жизни под таким давлением, не чувствуя унижения. Шли страшные годы, когда каждый человек ежедневно убеждался в том, что эта тирания, эта глупость, это развращение невыносимы; и все же всегда наступал завтрашний день, а за ним еще и еще, и тиранию приходилось принимать, поскольку единственное, что оставалось, – ожидание.
Немцы очень любят бумажки. Каждому голландцу на каждый шаг нужно было иметь пропуск, продовольственные карточки, удостоверение личности – бумажки, бумажки, чтобы бумажник лопнул; и немцам очень нравилось как можно чаще проверять эти документы. Голландцы подделывали документы в большом количестве, и у каждого, кто занимался подпольной работой или просто избегал депортации, с собой были целые пачки фальшивых бумажек. В конце концов немцы начали тонуть в бумагах; ничему нельзя было доверять. Они признали свое поражение, перестали считать действительными любые документы, даже выданные их администрацией, и принялись просто арестовывать всех подряд, по любому поводу. Еще они очень любили брать заложников и вовсю пользовались этим грязным приемом, чтобы уничтожить интеллектуальную жизнь страны и ее лидеров. Но к этой тактике они прибегали и раньше – немецкий террор довольно однообразен.
Поучительная история должна быть короткой, и мораль в этой истории тоже. А эта история очень коротка; понадобится всего десять минут, чтобы это увидеть, и всего абзац, чтобы описать. В подвале гражданской больницы (в Неймегене немало больниц, но сейчас почти все превратились в госпитали для американских солдат) есть коридоры, по которым проходят трубы отопления и водоснабжения. Эти коридоры превратились в палаты, поскольку надежно защищены от обстрелов. В одном длинном коридоре на небольших белых железных кроватях лежат раненые дети. Многие слишком малы и еще не умеют разговаривать, но все, сколько бы лет им ни было, удивительно тихие. Им не хватает еды, нет никаких игрушек, которые могли бы их порадовать и облегчить боль. Освещение тоже слабое, и иногда ребенок настолько крохотный, что кажется, будто белая кроватка пуста. У одной худенькой девочки четырех лет обе руки сломали осколки снарядов, еще один осколок извлекли из бока, а другой – из головы. Все, что можно разглядеть на ее кровати, – маленькое нежное лицо с огромными темными глазами, руки с наложенными шинами, похожие на стебли цветов, и повязку вокруг головы размером почти с саму девочку. Ей никогда не понять, что произошло и что это за мир смог сотворить такое с четырехлетним ребенком, игравшим в саду своего дома, ведь все маленькие девочки на планете имеют право играть в любых садах, где захотят.
Так что мораль этой истории действительно проста: будет здорово, если немцы никогда больше не смогут развязать ни одной войны.
Битва за Выступ
Все говорили, что это прекрасная, несущая смерть краутам[58] страна, – выглядела она как пейзаж с рождественской открытки: гладкие белоснежные холмы, ленты темного леса и уютные деревушки. Издалека из-за снега все казалось безмятежным. На восходе и закате снег розовел, а леса расплывались в тумане. Днем небо покрывали следы самолетов, похожие на лыжню, по ледяным полосам дорог ехали все возможные виды военного транспорта, грохотала артиллерия вместе с бомбами «Тандерболтов». Уютные деревушки, если изучить их поближе, в основном оказывались полностью разрушены – и там действительно осталось много мертвых краутов. Так все выглядело во время немецкого контрнаступления, когда враг прошел через Люксембург и Бельгию, а позже был отброшен назад. В тот момент, как говорилось в официальном заявлении, немцев «сдерживали». Однако положение, согласно тому же коммюнике, оставалось «нестабильным». Для справки, вот небольшой рассказ, как выглядит сдерживание нестабильного положения в стране, несущей смерть краутам.
«Тандерболты» Девятого воздушного флота как следует обработали дорогу на Бастонь, прежде чем танки Третьей армии наконец расчистили путь. Теперь были свободны узкий проход и еще две или три дороги, ведущие из Бастони обратно к рядам наших войск. «Ряды» – самое неподходящее слово, лучше было бы сказать «ведущие через местность, где нет немцев, туда, где американцы разбросаны в снегах». Немцы сохраняли позиции по обе стороны этого прохода и время от времени пытались прорваться внутрь и снова заключить Бастонь в кольцо.
Мы с коллегой ехали в Бастонь по одной из объездных дорог и наблюдали захватывающие пейзажи, созданные «Тандерболтами». Можно сколько угодно произносить слова «смерть и разрушение», но сами по себе они ничего не значат – ужасными они становятся, когда вы видите их воплощенными на земле. На обочине виднелись немецкие служебные машины: их не просто пробило пулеметной очередью, а вдавило огнем в землю. Здесь же – полугусеничные тягачи и танки, буквально разодранные на части, и уничтоженная прямым попаданием бомбы огневая точка. Вокруг этих разорванных или сплющенных кусков стали валялся обычный мусор: бумаги, консервные банки, патронные ленты, каски, одинокий ботинок, куски ткани. Тут же лежали обезображенные закоченевшие трупы немцев. Потом мы проехали мимо сожженных и выпотрошенных домов, где уцелело лишь несколько стен, а вокруг валялись огромные вздувшиеся трупы скота.
Дорога прошла через сосновую чащу и вышла на ровное, гладкое снежное поле, где тоже лежали тела немцев, поодиночке или кучами, похожие на груды темных бесформенных овощей.
Несколько дней мы наблюдали, как работают «Тандерболты». Они летели небольшими стайками, а в атаку мчались один за другим, стремительно проносясь по небу. Когда самолет уходил в пике, перехватывало дыхание; казалось невозможным, что он вернется на безопасную высоту – выныривали они, находясь метрах в двадцати от земли. Для немецких солдат нет самолета страшнее, чем курносый «Тандерболт».
Вы уже видели Бастонь в кинохронике – и тысячи других Бастоней. Эти мертвые города и деревни разбросаны по всей Европе, их так много, что люди забывают о страдании, страхе и отчаянии, которые скрываются за стенами обвалившихся зданий. В Бастонь немцы пришли, чтобы убивать и разрушать, – и выполняли эти задачи очень тщательно. 101-я воздушно-десантная дивизия, которая удерживала Бастонь, все еще оставалась здесь, хотя раненых вывезли накануне, как только союзные войска взяли под контроль первую дорогу из города. Уцелевшие солдаты из 101-й воздушно-десантной дивизии пережили полное окружение, непрерывные обстрелы и бомбардировки, отразили атаки четырехкратно превосходивших немецких сил, а теперь выглядели – совершенно непонятно почему – очень бодрыми. Молодой лейтенант заметил: «С тактической точки зрения ситуация всегда была хорошей», – и очень удивился, когда мы зашлись смехом. Фронт находился совсем рядом, к северу от Бастони, в городе по-прежнему было очень опасно.
В Варнаше, на другой стороне шоссе, солдаты, которые отвоевывали, теряли и опять отвоевывали эту несчастную деревню, теперь осматривали поле боя и исследовали снаряжение двух уничтоженных немецких танков и самоходного орудия, разнесенное взрывом по округе. В Варнаше пахло мертвецами; когда температура ниже нуля, запах смерти едко отдает гарью. Солдаты порылись в немецком снаряжении в поисках чего-нибудь полезного или нужного. Рядом с танком они откопали пару хороших спальных тапочек, но поскольку никто в пехоте не носит тапочки, их оставили валяться на земле. Нашли немецкую Библию, но никто не читал по-немецки. Кто-то обнаружил рабочий немецкий автомат и быстро спрятал; как раз такую ценную добычу они и надеялись отыскать.
Тела погибших американцев перенесли в разбитые дома и накрыли тканью; мертвые лошади и коровы лежали где придется, как и мертвые немцы. Старик из гражданских тщетно пытался сгрести в тачку зерно из сгоревших и лопнувших мешков; чуть дальше по разрушенной улице женщина говорила по-французски с войсковым капелланом – сердитым, высоким голосом, – а тот пытался ее успокоить. Мы двинулись туда, чтобы разобраться, что происходит. Дом женщины неплохо сохранился: конечно, в нем не осталось ни окон, ни дверей, а в стене второго этажа зияла дыра от снаряда, но он стоял, и крыша была на месте. Через окно было видно, что в гостиной лежат несколько немецких мин, помеченных белой лентой. Женщина стояла в прихожей и горько жаловалась: стоило ей тем утром на несколько минут уйти из дома, как кто-то украл ее простыни.
– Что она говорит? – спросил огромный солдат с покрасневшими голубыми глазами и рыжей щетиной, превратившейся в бороду. Все здесь выглядят примерно на один возраст, будто усталость, напряжение и постоянный холод сравняли счет прожитых лет. Я перевела ему жалобу женщины.
Другой солдат спросил:
ebooksa