Лучше всего, кажется, его смысл передают следующие абзацы: «Мы с вами знаем, что мы здесь для того, чтобы
И этот: «Из всего сказанного должно быть ясно, что мы находимся в состоянии войны нового типа. И наша цель – нечто более серьезное, чем просто „убивать вьетконговцев“[96]. Конечно, мы должны убивать вьетконговцев, но есть и более важные цели. Чтобы одержать полную и окончательную победу в этой войне, мы должны помочь правительству Южного Вьетнама завоевать сердца и умы жителей Южного Вьетнама».
Вот такими простыми терминами описана американская доктрина во Вьетнаме; и хотя мои контакты с американскими официальными лицами, гражданскими или военными, были краткими и мимолетными, у меня сложилось впечатление, что они искренне в нее верят, особенно в главный постулат: американцы находятся во Вьетнаме, чтобы помочь народу, и они ему помогают. (В лекции под «народом» понимаются крестьяне, составляющие 80 % населения страны.)
Куинён, столица провинции Биньдинь, когда-то был красивым морским курортом для французских правителей[97] и одновременно – рыбацким поселком с населением в 20 тысяч человек. Теперь здесь расположился новый порт, и говорят, что сейчас тут живет 200 тысяч человек. Любые статистические данные о Вьетнаме – в лучшем случае честные догадки, но чаще они оказываются пропагандистской чепухой. Куинён сегодня – огромный тыловой склад американской армии, покрытый завесой красной пыли, которую вздымают колеса армейского транспорта; город задыхается от липкой жары. Здесь есть обычные палаточные городки солдат, дешевые бары, прачечные и магазины, которые расцветают везде, куда приезжают американцы, бывшие отели и виллы, превращенные в штабы, столовые и казармы, а еще повсюду лачуги беженцев, выстроенные из чего угодно – от бумаги до пивных жестянок. По оценкам, в черте города ютятся 72 тысячи беженцев, но на самом деле никто не может сосчитать растущие полчища изгнанных из своих домов крестьян.
В каждой столице провинции Южного Вьетнама есть бесплатный госпиталь для гражданских. Больница в Куинёне до отказа переполнена ранеными крестьянами: мужчинами, женщинами и детьми всех возрастов – и никто из них не остался бы в живых, если бы не новозеландские операционные бригады, которые работают в этой больнице с 1963 года. Труд этих врачей и медсестер выше всяких похвал.
Новозеландский врач, несмотря на то что у него явно были дела поважнее, провел для меня краткую экскурсию по территории больницы. Четыре больших двухэтажных здания соединены крытыми переходами; каждый этаж представляет собой одну палату. Но раненых крестьян привозят каждый день, каждую неделю, и на узких койках, поставленных вплотную друг к другу, порой лежит по два или три человека; иметь целую койку в своем распоряжении – роскошь. В некоторых палатах раненые лежат на полу на носилках, в коридорах возле операционной и послеоперационной палаты пол ими просто усеян. Везде стоит ужасный запах, старые матрасы и подушки покрыты пятнами, разумеется, нет простыней, больничных пижам или халатов, нет полотенец, нет мыла, нет посуды для еды и питья. Правительство Вьетнама обеспечивает дневным рационом 287 пациентов; сейчас их здесь 500. Вдали от дома, зачастую навсегда его лишившись, родственники должны как-то обеспечивать раненых всем необходимым, готовить для своих близких, кормить их, мыть, ухаживать за ними. Так что в переполненных палатах толпятся еще и бабушки-дедушки, заботящиеся о маленьких внуках, подростки, помогающие родителям; общее необъятное скопление еле живых от голода людей, ухаживающих за страждущими. И здоровые, и раненые выглядят одинаково: худые, с хрупкими костями, на которые едва натянута кожа. Выражение лиц сдержанное, в глазах – мучение.
Пока мы с доктором шли по палатам, люди заговаривали с ним на вьетнамском, которого он не понимает. Доктор улыбался всем тепло и приветливо – так он улыбается только пациентам, – похлопывал их по рукам, успокаивал и приободрял, тоже на языке, которого они не понимают.
– Мы очень гордимся им, – сказал доктор, остановившись у койки старика, которому на самом деле всего 61 год. – Из его мозга, груди и живота вынули осколки. Он выжил; я даже думаю, что он поправится.
Пройдя чуть дальше по палате, он дружелюбно помахал молодому человеку с копной жестких черных волос, узким голым торсом и загипсованной ногой.
– Да-да, он в наручниках, – сказал доктор. Наручники были похожи на кожаный браслет, которым решили зачем-то скрепить раненого с койкой. – Вьетконговец. У нас их довольно много. Неплохие ребята, образованнее остальных, веселые, смешат народ, хорошо влияют на всех в палате. Хочу вам кое-что показать, – добавил он, и мы стремительно пронеслись по крытому переходу в дальний конец больницы, где в маленькой дымной пещере находится больничная кухня. По бокам от кухни располагаются шесть уборных. Четыре заколочены, так как полностью забиты экскрементами; две двери оставлены открытыми, внутри видны огромные кучи дерьма. – Такие вот удобства для семей.
Через дорогу расположено красивое здание, похожее на просторную приморскую виллу; я подумала, что, возможно, там живут врачи.
– Его построило АМР[98] для родственников пациентов, – пояснил доктор. – Там прекрасная столовая, есть даже сетки от насекомых, но здание никогда не используется; они приносят еду сюда, отдают раненым, а все, что осталось, едят сидя на полу, как у них заведено. В одной спальне уместилось бы, может, 30 человек, но здесь у нас около 600 родственников, и они спят в больнице, на полу рядом со своими. Что им еще остается? Ночью за пациентами тоже надо присматривать. Еще там есть прекрасная ванная комната с двумя туалетами, но сейчас их пришлось закрыть. Сплошные фекалии. В общем, сейчас то здание – склад для лекарств. А AМР потратило два миллиона долларов на ремонт этой больницы.
Я взяла переводчика и обошла палаты, задавая простые вопросы. Старики несчастны в своем недоумении, взрослые, кажется, замерли в состоянии отстраненной покорности, в детском отделении просто невыносимо. Никто не протестует и не жалуется. Нам, большим и раскормленным белым людям, никогда не понять, что они чувствуют.
Мальчик лет пятнадцати сидит на своей койке, обе ноги у него в гипсе. Он и его младший брат пошли на пляж чинить сети; патрульный катер армии Южного Вьетнама увидел их и открыл огонь из пулемета; младшего брата убило. Затем катер причалил к берегу, чтобы посмотреть, кого они подстрелили, – оказалось, двух детей. Американский военный советник доставил выжившего мальчика в ближайший городок, где его подобрал вертолет. Позже сюда на моторной лодке добрались его мать и старший брат, и теперь они его выхаживают. Мальчику повезло; он пробыл в этом ужасном месте всего два с половиной месяца и когда-нибудь снова сможет ходить. Он сказал, что не знал, что на пляже запрещено появляться; больше ничего не стал говорить.
Маленькие дети не кричат от боли; если они и издают какие-то звуки, то лишь тихо стонут; свои израненные тела они ворочают молча. На койке у двери лежит ребенок, обожженный напалмом. Ему семь лет, размером он с четырехлетнего американца. Сожгло лицо, спину, поясницу и одну руку. Тело ребенка покрыто куском чего-то похожего на марлю; кажется, ему невыносим не только любой вес, но даже воздух. Обожженная рука вытянута с растопыренными, как морская звезда, пальцами; после напалма кожа на маленьком теле похожа на окровавленное затвердевшее мясо в лавке. («Пострадавших от напалма нам всегда привозят партиями», – прокомментировал доктор. Других обжигает белым фосфором, и это еще хуже, потому что фосфор продолжает грызть плоть, как крысиные зубы, проедая тело до костей.) За обгоревшим ребенком ухаживает его дед – почти слепой от катаракты старик. Напалмовые бомбы сбросили на их деревню неделю назад, дед отнес ребенка в ближайший город, и их доставили сюда на вертолете. Всю прошлую неделю ребенок плакал от боли, но сегодня ему лучше, он не плачет, только ворочается, пытаясь найти какой-нибудь способ лечь так, чтобы было не больно.
Теоретически крестьян должны предупреждать о воздушных атаках на их деревни за 48 часов – с помощью громкоговорителей или листовок, но, как говорят военные, это не всегда возможно. Разумеется, я не изучала ситуацию по всей стране, но опрашивая раненых в тех больницах, которые посетила, я не выявила ни одного случая, когда бы этот график соблюдался. А в зонах свободного огня, или как их там называют на подобном жаргоне, никаких предупреждений вовсе нет, и людей могут бомбить в любое время дня и ночи, ведь считается, что эту территорию контролирует Вьетконг; так вот неудачно все сложилось для крестьян, которые поколение за поколением держатся за свою землю. В ночь, когда по деревушке, где жил мальчик с ожогами, нанесли удар, население предупредили с воздуха, чтобы они уходили, но никто во Вьетнаме не перемещается быстро по ночам. Кроме того, в темноте, спешке и страхе они не успели взять с собой свое имущество, которое очень ценят – потому что больше у них ничего нет.
В ту ночь мальчик, его дед, мать и старший брат ушли из деревни с двумя из четырех буйволов. Буйволы были их единственным капиталом, их состоянием, без буйволов они не могли работать на полях. С первыми лучами солнца многие крестьяне вернулись в деревню, чтобы забрать скот и домашнюю утварь. Старик, слишком слепой, чтобы идти одному, взял с собой ребенка, чтобы попытаться найти оставшихся двух буйволов. Тут и прилетели самолеты. Буйволов убило напалмом, рассказал старик, как и многих людей, еще больше крестьян обожгло. Этим людям не полагается никакой компенсации за потерянное имущество, за смерть близких или ранения; впрочем, вся эта история с возмещением ущерба гражданским выглядит очередной размноженной на мимеографе фантазией. Но даже если компенсации и выплачивают, то лишь за «несчастные случаи», а этих людей предупредили, что их деревню разрушат во время военных действий, так что несчастным случаем это не считается.
Старик, конечно, без гроша в кармане; прежде чем он сюда приехал, удалось собрать 300 пиастров – помощь от местных властей и соседей. Триста пиастров – это меньше 14 шиллингов, меньше двух долларов. Сейчас, чтобы прокормить себя и ребенка, у него осталось 100 пиастров. Неизвестно, что будет, когда они закончатся; никто не обязан о нем заботиться. В принципе беженцу полагается от правительства выплата в объеме семь пиастров в день; семь пиастров – сумма слишком маленькая, чтобы ее описать понятными нам словами, на нее не купишь и килограмм риса. Отец маленького мальчика уже погиб во вьетнамской армии; мать и старший брат находятся где-то в лагере беженцев.
В той же деревне от напалма пострадал и другой ребенок, тоже семи лет. Его мать беспомощно стояла рядом с койкой. Ребенку было очень больно; мать накрыла его легкой тканью и продолжала обдувать маленькое тело, будто могла охладить эту влажную кроваво-красную кожу. Они тоже попали под удар, когда вернулись в свои дома спасти вещи: кастрюли, рис, одежду. Она сказала, что вьетконговцы захватывали их деревню – то есть там осели несколько партизан – в апреле, но давно ушли; так зачем уничтожать их дома, их имущество и их детей сейчас, в августе?
Вьетнамцы – красивый народ, особенно дети. Самый красивый в этой палате – маленький мальчик лет пяти на вид, обе ноги у него в гипсе до бедер. Он и две девочки сидели на прохладном кафельном полу, положив головы на койки, просто сидели, неподвижно и молча; у девочек тоже гипс – на ноге и на руке. Глаза мальчика огромные, темные и безнадежно печальные; ни у одного ребенка не должно быть таких глаз. Мать девочек, которых ранила наша артиллерия, рассказала историю этого мальчика: он со своей матерью возвращался в деревню с городского рынка на «микроавтобусе» – крошечном грузовичке, прицепленном к мотороллеру Lambretta; популярный транспорт бедняков в этой стране. Автобус заминировали вьетконговцы. Мать ребенка, как и многие другие пассажиры, погибла. Отец отвез раненого ребенка сюда, дал матери двух девочек денег на еду и уход за сыном и вернулся в свою деревню – что ему еще оставалось? Дома его ждали другие дети.
ebooksa