С растерзанными членами, с кровоточащим лицом и руками бросился я на землю, рыдая и скрежеща зубами от ярости. Я был лишен сил. Я не владел более ни одной из своих способностей, и самообладание покинуло меня.
— Превосходный прием, Карлос, — выдавил я наконец полуумирающим голосом, — встретил ты посреди своих людей. Как же все переменилось! Прежде ползали они у твоих ног, теперь же ты — жалкий нищий, к которому брезгают даже прикоснуться.
Эта беседа с самим собой была вовремя прервана Куско; мой товарищ по несчастью нашел, казалось, свое утешение — он уже обо всем забыл и льнул ко мне столь же радостно, как и прежде. Он вился вокруг меня так льстиво и утешительно, его глаза, устремленные на меня, выражали такое понимание, что ему удалось несколько меня приободрить. Я снова обрел мужество и принялся размышлять, в результате чего мне пришла в голову мысль идти в Алькантару. Я сердито отряс пыль со своих ног[178], взглянул с презрением на недавно казавшийся мне столь желанным приют, причем теперь у меня не осталось ни малейшего сомнения, что слуги следовали дурному примеру моего неверного друга, и побрел, охваченный горестью и жаждой мести, по направлению к своему родному городу.
Но я был так слаб от перенесенных побоев и так подавлен, что этот маленький переход занял два дня. На третий день увидел я наконец шпили Алькантары. Нежное воспоминание о сладостно протекших годах юности шевельнулось в моей душе, грудь теснило от всего, что я с тех пор перенес и что мне, возможно, предстояло перенести теперь. После дурной встречи в моем собственном поместье оставил я всякую надежду на то, что где-либо меня ожидает лучший прием. Таково человеческое сердце. Только по мгновенному настоящему впечатлению представляет оно себе картину будущего в целом, мрачную или светлую в зависимости от настроения текущей минуты.
Я направился прямо к отцовскому дому. Я постучал в дверь, она отворилась, и первым, кого я увидел, был Альфонсо, мой верный слуга, который после моего неожиданного, необъяснимого исчезновения из замка переехал в Алькантару, чтобы там дожидаться моего возвращения. Он взглянул на меня остолбенело и несколько мгновений пребывал в замешательстве. Узнав меня окончательно, он всплеснул руками от изумления.
— Боже милосердный! В каком облике вижу я вас вновь, сударь! — воскликнул он. — Что с вами приключилось?
Он схватил мою руку и поцеловал ее с мукой во взгляде. Казалось, еще мгновение — и от бурной радости он заключит меня в объятия. Его добродушное, честное лицо выражало недоумение и восторг, но при этом я заметил, что он находится в некотором затруднении, причину которого я не мог понять.
Он сразу же провел меня в старую комнату, которую я занимал прежде, и сказал мне с открытостью, присущей лишь великим душам, что, пока я отсутствовал, мой отец умер, но мать еще жива и, насколько ему известно, является единственной наследницей умершего; что ее очень тревожит мое неожиданное исчезновение и только графу фон В**, который теперь находится здесь, удалось несколько ее подбодрить. Последняя новость утешила меня чрезвычайно; я бросился в объятия этой достойной дамы, которая приняла меня с подкупающей материнской нежностью и волнением и на чьей груди я позабыл все пережитые мною несчастья и мучительный страх перед будущим. Граф фон В**, который поспешил ко мне, едва услышав новость о моем прибытии, застал меня еще в материнском объятии и вновь сердечно растрогал меня своей теплотой и благородством.
Когда я поведал обоим о моих приключениях в замке, они чуть не умерли от смеха, но после того как я показал раны на спине и ногах, настроение их переменилось. Я был так сильно истерзан собаками, что вынужден был провести целую неделю в своей комнате, не покидая постели.
Все это время добрый граф не отходил от меня. Никто не мешал нашим доверительным беседам, которыми он старался меня утешить, вселить новые надежды и показать новые перспективы. Таким образом, хоть и будучи теперь сам несчастен, граф старался воодушевить меня. Он выслушал мое повествование, с удивлением и громким одобрением принял изменения моего характера и, наконец, рассказал мне все, что произошло с тех пор, как мы с ним расстались. Переписка наша прервалась не по его вине — он множество раз писал мне и даже посылал векселя. Его расследования по поводу тайного общества были продолжительны и тщательны, но тем не менее не увенчались успехом. Он знал множество примеров безграничного влияния этого Общества, о которых он мне рассказал. Франциска вновь появилась в замке своего супруга, а дон Педро, напротив того, исчез. Граф беседовал с ней множество раз в моем замке, но она не открыла ему ничего, как ни старался он заслужить ее доверие; но дону Антонио она как будто доверяла больше, даже если он и не хотел от нее ничего узнать. Все прочее, что он мне поведал, я и сам заметил во время моего краткого пребывания в саду. Верно было то, что дон Антонио приумножил мое имение вдвое. Граф посоветовал мне известить обоих, дона Антонио и Франциску, о моем прибытии. Я последовал его совету и вскоре имел удовольствие видеть обоих, спешащих в мои дружеские объятия.
Наконец открыл мне граф фон В** свое теперешнее положение. Его родственникам удалось путем искуснейших ухищрений разлучить его с Августой. Он утратил ее безвозвратно, и, хотя его божественное сердце, слишком совершенное для сего мира и для людей, не подчинилось боли, все же тихая печаль угнетала его думы и ощущения. Понимая, что имеет право хотя бы на малую толику радостей жизни, и постигая всеми своими благородными чувствами, как эта радость постоянно уничтожается, он беспокоился лишь о том, чтобы несчастье не принудило его к какому-либо резкому шагу, и, охваченный внутренней скорбью, искал повсюду возможность творить добрые дела. Ему удавалось сохранять внешнюю непринужденность, чтобы утешать своих друзей, и кто его не знал, принял бы его за вполне довольного жизнью человека. Вскоре распрощался он со мной, чтобы искать новых событий и в иных уголках света обрести утраченный покой. Я был слишком слаб, чтобы удержать его от этого решения. Он был воплощенный ангел на земле, который быстро пролетает мимо. Благослови его небо! Душа его была не для нашего бренного мира.
Это было своего рода представление — видеть прибытие дона Антонио и Франциски; я поторопился им навстречу, в то время как они выходили из кареты. С каким воодушевлением бросились они ко мне! Что за нежные рукопожатия, что за объятия! Какое беспокойство о состоянии моего здоровья, какое изумление при виде бледности, шрамов и подтеков на моем лице! Но я ничего не слышал, ничего не чувствовал. Моя душа была наглухо заперта в моей груди и вздыхала о своем.
Старые слуги обступили меня, чтобы выразить свою радость тысячью ласк. Один мягко снял мою руку с плеча Франциски и покрыл ее поцелуями; другой касался края моей одежды, третий хотел что-то сказать, но слезы не давали ему говорить; четвертый громко кричал от радости, бросая шапку в воздух; все прыгали и скакали. Чувства этих добрых людей растрогали меня чрезвычайно глубоко, я пожал каждому руку и сказал, что рад их видеть в добром здравии.
Оглянувшись, я заметил поодаль несколько фигур, которые стояли прислонившись к карете, с шапками в руках, не зная, смеяться им или плакать: наглядная, живописная картина смущения и тайного страха перед исходом. Они поклонились тут же механически, когда я на них взглянул, помахали шапками и промычали что-то неразборчиво; я дружески кивнул им и поблагодарил движением руки. Куско, однако, был настроен иначе. Едва завидев их, он принял угрожающую позу, оскалил зубы и, наконец, приблизился к ним, рыча. Так никогда и не забыл он перенесенной обиды — рычал всякий раз, стоило кому-либо из этих слуг пройти мимо, и иногда даже преследовал их.
Можно представить, что я не позволил времени протечь без пользы. С нетерпением жаждал я узнать всякую подробность судьбы Фанциски. Но дон Антонио знал столь же мало, сколь и я, — Франциска и ему ничего не рассказывала. Она обняла меня сердечно, но тайна оставалась заключена в ее груди. Кроме того, заметил я очень скоро, что она не любит меня уже столь искренне, как прежде; дон Антонио, ее утешитель, владел ее сердцем и стал теперь ее единственным божеством. Странно было наблюдать, как склонности этой в прочих отношениях замечательной женщины столь внезапно меняли свое направление и как она всякому новому предмету обожания полностью отдавала свою душу.
Также дон Антонио дал мне понять, что предпринимались тайные попытки и его вовлечь в это ужасное Общество. Но он питал к нему, я не знаю почему, столь непреодолимое отвращение, что я сомневался в успешности этих намерений. Его душа была проста, велика и открыта. Он ненавидел всяческий авантюризм, романтизм, таинственность и вовлеченность. Даже Франциска потеряла много в его глазах оттого, что постоянно хранила загадочную, многозначительную мину. Он питал к ней некую неприязнь, которую она уже долгое время не в состоянии была победить. Он никогда не страшился быть открытым для людей и всякий миг был готов дать отчет о своем поведении, желая, однако, чтобы и его друзья каждый свой поступок совершали у него на глазах. Ничего другого он так не чуждался, как лести иных персон, которые таким образом думали завоевать его сердце. После графа фон В** из всех моих друзей любил я его нежнейшим образом.
Поскольку мне понравилось в Алькантаре и я встретился со многими из своих старых знакомых и восстановил кое-какие прежние связи, решил я некоторое время прожить тут спокойно. Но при новых обстоятельствах изведал я дурную сторону знакомств, которая тем болезненней и неотвратимей меня задела, что никогда ранее не встречал я подобных напастей. Это была напасть сплетен, она-то и заставила меня покинуть город.
Сразу же по моем прибытии некоторые старые дамы взволновались, ломая головы, где же я был все последнее время. Весть о моем необычайном прибытии прошла по городу, будто беглый огонь. Никогда не мог я понять тех, кто склонен говорить о вещах, которые непосредственно к ним не относятся; всегда занятый обстоятельствами своего сердца и духа, посреди сходно настроенных друзей или в одиночестве, я никогда не интересовался другими и их мнениями. Но сейчас я оказался в кругу тех людей, разумение которых навряд ли было достаточно велико, чтобы заниматься кем-либо, помимо своих ближних; каждый миг подле меня оказывался новый приятель, чтобы сообщить мне, что про меня думает тот или что обо мне говорит этот. Я словно упал с облаков. Я был в совершенно другом мире. Не понимая, что все эти люди от меня хотят, принужден был их выслушивать, и чем внимательней я к ним становился, тем более возрастал мой гнев. Дон Антонио, уже привыкший к подобным подлостям, постоянно смеялся над моим раздражением. Новости и предположения от этого не уменьшались — все пытались занять меня соображениями о моей персоне непрестанно. И после того как я восстановил еще более против себя нескольких высоких лиц в городе, отплатив им за их ко мне презрение пренебрежительным обхождением, и одному повсюду втершемуся священнику не понравилось, что я стал вхож в некоторые дома, а нескольким старым кумушкам вздумалось беспрестанно знакомить меня с их предположениями и снабжать добрыми советами, распрощался я неожиданно со всеми, сел в свою карету и выехал из городских ворот. Граф фон В** посоветовал мне однажды поступить в университет, чтобы обрести полезные познания, необходимые для деятельной жизни, которую он мне предписал; они же могли добавить мне влиятельности как государственному мужу. Я выбрал Толедо.
В этих обстоятельствах понял я весьма отчетливо, что не мог бы быть счастлив, существуя как гражданский деятель. Посреди избранных друзей, глубоко увлеченный другими идеями, становишься равнодушен к общественной жизни. Такой человек всегда остается блаженным отшельником. Но если снизойти и начать готовиться к общественной деятельности и обращению в свете, где найдешь другое развлечение, кроме этого единственного? Тогда отказался я совершенно искренне от безумного круга, в который попал, и от стремления там блистать, о чем мог бы сейчас выдать себе свидетельство и даже принести обет и сдержать его навеки, не боясь того, что пострадает мое доброе имя, которое зависит от мнения людей. Мне достаточно одного-единственного избранного общества, любезный граф, общества, которое вы часто встречаете в моей истории и которое подобно вашему.
Я прибыл в Толедо, сопровождаемый единственным слугой, поскольку намеревался жить уединенно, оставаясь неузнанным, отчасти из склонности к экономии, проявившейся после моих приключений, отчасти ради прилежания. Это было бы и в самом деле умно, однако мой слишком открытый, слишком общительный характер вновь сыграл надо мной шутку, в результате чего мое проживание в Толедо сделалось под конец совершенно невозможным.
ebooksa