Моя карета уже стояла перед дверью, я вошел туда четвертым, меня дожидались терпеливо, я занял свое обычное место, дверь затворили, и карета тронулась. Полон веселья, я продолжал шутить и болтать без умолку. Мои спутники хранили упорное молчание, что не могло не вызвать удивления, но я подумал, что меня разыгрывают. Внезапно, однако, я словно прозрел — и обнаружил, что рядом со мной сидят незнакомцы в черном, лица коих сокрыты. Я забыл думать о своих друзьях, почувствовав, в чьем обществе нахожусь; мой голос прервался, волосы встали дыбом, сильная дрожь охватила меня, так что зубы стучали и колени бились одно о другое. Но мертвенное молчание не прерывалось.
Наконец незнакомцы зашевелились — тот, кто сидел подле меня, слегка наклонился вперед, высек искру из кресала, и карета осветилась. Незнакомцы открыли лица, и — Боже милосердный! — я узнал Якоба и еще двоих из пещеры. Я готов был уже упасть в обморок, но три блеснувших кинжала, направленных на мою грудь, удержали меня от этого.
— Ты нас знаешь?! — воскликнул наконец Якоб устрашающе. Свет погас. Мертвое молчание. Наконец незнакомцы потянули за шнур и высадились, велели кучеру ехать дальше и исчезли в одно мгновение.
Когда я вернулся домой, обе женщины с их спутниками были дома, трое наших друзей отсутствовали. Я послал свою карету назад: оказывается, они все это время находились в саду. Я был почти без сознания; едва мне помогли добраться до постели, как я провалился в небытие, и кто может описать ужас моих приятелей, когда я на следующий день рассказал им о своем приключении! Все были вне себя, лишь дон Бернардо сохранил обычное спокойствие и только произнес:
— Гнусные негодяи! Случись со мной нечто подобное, я бы уже расстался с жизнью.
Затем последовали перемены, которые я уже описал. Тысячи досадных происшествий с некоторыми семействами в городе, с коими я был непосредственно связан, возбудили во мне такое непреодолимое отвращение ко всему, имеющему отношение к Толедо, что я с нетерпением дожидался депеши с приказом оставить город. Вскоре ожиданию моему был положен конец, и никогда я с таким облегчением не выезжал из городских ворот, как покидая Толедо.
Париж — город увеселений[184]. Должность моя не состояла из ничегонеделания, но обязанности мои не являли собой нечто исключительное, и моих способностей хватило, чтобы с легкостью войти во все дела. Нужно было только немного постараться и сосредоточиться; поэтому я, после того как перо было отложено и сюртук чиновника снят, находил еще достаточно времени для развлечений.
Ни одно из развлечений не любил я так сильно, как маскарад. Нигде не был я столь свободен в действиях и нигде не мог так расшевелить своей склонности к маленьким приключениям и любовным затеям, которую я мог там самым невинным образом удовлетворить. Притом я не упускал ни одного случая, чтобы таким образом позабавиться.
Однако мои занятия не оставляли мне слишком много времени, чтобы завести очень широкий круг знакомств. Я имел лишь нескольких друзей. Лучший между ними был молодой герцог Ф**н, обладавший благородным, восторженным умом и сердцем, полным неослабевающих чувств и не ведавшим предательства: гордый своим дворянством, но с присущим ему благородством высокого рождения сочетающий доброту с мудростью, сдержанный, с отшлифованным воспитанием характером, но сохраняющий непосредственность, взыскательный, но верный. Из него вышел бы плохой придворный — не потому, что не хватало каких-то внешних качеств, но по той причине, что он был слишком медлителен для множества мелких случаев, требующих расторопной наблюдательности, которая непременно необходима для этой должности. Однако он обладал способностью к самопожертвованию в любви и дружбе, на которую в такой степени был не каждый способен.
Мы постоянно держались вместе, заходили во все погребки, играли из одного кошелька и посещали одни и те же общества. Трудно было представить более тесную сплоченность двух светских персон. Но это было еще не все: мы открыли для себя также вещи, которые принадлежали к глубочайшим дружеским чувствам. Мое сердце, возможно, совершило тогда ошибку; не будучи достаточно замкнутым, каждое разочарование, каждое предательство оно должно было оплачивать дорогой ценой, — впрочем, предусмотрительность никогда не принадлежала к моим добродетелям.
Все общество, которое сходилось вместе в Толедо, собралось теперь в Париже. Один приехал вслед за другим, и каждый хотел в силу того или иного обстоятельства здесь поселиться. Мы снова стали встречаться, часто говорили мы также о наших тайнах, и что было еще досаднее, посвятили в них юного герцога. Нам представлялось, что мы достаточно отдалены от Братьев и недосягаемы для их влияния; наслаждение неизменным покоем придало нам уверенности и заставило почти забыть о здравомыслии.
Однажды сидели мы в маскараде, довольно усталые от его шума и забав, в проходной комнате у камина, и я рассказывал своим друзьям подробно и с полной откровенностью о явлении Амануэля при моем бегстве с Эльмирой. Было уже поздно, огонь потихоньку угасал, и свечи тоже горели все более и более тускло. Мы были одни, лишь изредка прокрадывались мимо нас отдельные маски, направлявшиеся из одной залы в другую. Увлекшись разговором, мы не слишком-то обращали на них внимание. Друзья мои, как и я, испытывали чувство страха, и под их выражавшими ужас взглядами слова замирали у меня на губах.
В конце истории герцог воскликнул в порыве энтузиазма:
— Карлос, хотел бы я хоть раз взглянуть на твоего Гения!
Внезапно наше общество увеличилось еще на одну персону — некая маска протиснулась меж стульями к нам поближе, это было белое домино[185], незнакомец распахнул плащ, обернулся к герцогу и сказал:
— Он здесь!
Это в самом деле был Амануэль[186]. Глаза всех устремились на меня, ища объяснений чудовищному явлению; и ужас, который они увидели на моем лице, подтвердил, что маска сказала правду. Дон Бернардо вскочил немедля, чтобы схватить маску, но та вывернулась из его рук и исчезла во всеобщей суматохе. Мы искали весь вечер, но никого не нашли.
Тем временем мои служебные обстоятельства стали ухудшаться. Я работал с прежним усердием, но это не мешало министру делать мне одно замечание за другим. Я мог стараться сколько угодно, но постоянно что-то оказывалось забытым. Я не мог себе этого объяснить. Один друг написал мне меж тем из Мадрида, что против меня плетутся интриги, хотя он не знал их причины. Мое увольнение было уже столь неотвратимо, что меня принуждали его искать. Итак, я вновь покинул путь, на котором уже столь уверенно себя чувствовал, ибо служба приносила мне удовлетворение. Огорченный, решил я расстаться навсегда с моим неблагодарным отечеством и, объехав большую часть Европы, поселиться в каком-нибудь укромном уголке, где я мог неузнанным отдохнуть от своей злой судьбы и дождаться ее развязки. Короче, я решился. С собой брал я только одного слугу и двух лошадей, нагруженных скромными пожитками. Я попрощался неожиданно со своими друзьями и с радостным сердцем отправился в путь.
Путешествуя так, приблизился я вскоре к границе Швейцарии. Ничто не задерживало, ничто не сковывало меня. Вновь выехал я в мир, пребывая в скорбном настроении; никакие окрестности, никакие обычаи не нравились мне; я сам не отдавал себе отчета, чего хочу и к чему стремлюсь. Но вскоре, однако, достиг я желанной цели.
Однажды вечером набрел я на ряд расположенных в некотором отдалении от дороги маленьких домиков, где решил заночевать. Узкая тропинка вела к ним сквозь кустарник, за которым лежал просторный луг; при бледном свете луны я разглядел одну хижину, которая выдавалась немного вперед из общего ряда. Она отличалась радующей глаз опрятностью на фоне буйно разросшейся зелени. Близилась полночь. Мой слуга и лошади выглядели усталыми. Полуосвещенное окно, казалось, приветливо приглашало нас. Я отважился постучаться.
ebooksa