— Как горят твои глаза! Как раскраснелись твои прекрасные щеки! Эльмира, драгоценнейшая жена! Владеет ли твоим сердцем еще кто-либо помимо меня?
— Некто, ради которого даже Карлос пожелает отнять частичку своего сердца от Эльмиры. Пообещай мне заранее, что он будет тебе желанен не менее, чем твоя супруга!
— Я доверяю тебе безгранично. Вот тебе в том моя рука. Ты не можешь дарить нежность тому, кто также и мне не дорог.
Дрожа от радости и нетерпения, провела она меня опять в дом. Мы быстро поднялись по лестнице. Она высвободила свою руку из моей, прошла вперед, открыла комнату, которой я раньше не заметил, проскользнула туда на цыпочках и, когда я приблизился к двери, сказала негромко:
— Тише, тише, Карлос! Он еще спит.
— Кто еще спит? — спросил я удивленно.
Эльмира взяла меня за руку, подвела к кровати и отдернула завесу. Боже милостивый! Что я узрел! Прекрасный полуобнаженный, словно сотканный из роз, мальчуган лежал мягко, как на цветах, раскинувшись и почивая, разрумянившийся от сладкого сна. Моя жена обвила вокруг меня свою прекрасную руку, спрятала у меня на груди свое вспыхнувшее лицо и прошептала:
— Это твой сын, Карлос! Не должен ли он разделить твое сердце вместе со мной?
Я узнал в нем своего сына. Его юные черты несли обворожительную печать того полного наслаждений вечера. У него был мой лоб, мой рот. Невинное очарование здоровья лежало, розовея, на его молочно-белых членах; довольное выражение лица, божественная улыбка, ясное чело свидетельствовали о том, что то был плод высочайшего жара всех чувств, но не питомец, взращенный горем. В этот миг он проснулся. Он открыл синие, как у Эльмиры, глаза. Поначалу смутился он при виде незнакомца, но, когда заметил мать, стоящую подле его ложа на коленях, протянул маленькую ручонку, улыбаясь, обнял ее за шею и спрятал свое счастливое личико у нее на груди; одной рукой держал он ее крепко, другой обвил меня и притянул к себе.
— Милая мамочка, — пролепетал он под моими поцелуями, — это отец? Ты всегда говорила, что он будет любить нас, когда разыщет.
Любезный граф, вы многое видели, многое пережили. Счастье щедро одаривало вас. Вы любили многих женщин, и одна обожала вас. Ваша сестра умерла, снедаемая заботой о вас. Но в одном-единственном вы уступите мне первенство. Вам незнакомо то мечтательное очарование, с каким отец обнимает своего ребенка, напоминающего ему о радостях, в коих тот был зачат; вам неведомо, как он в этот миг еще раз неразрывно сочетается со своей супругой и чувствует ее сердце еще крепче сплавленным со своим; как наслаждение ласками поднимается до бесконечного очарования, вместе с удовлетворением оттого, что он заботится теперь о двоих; как ревностно он ловит каждый взгляд ребенка, с какой радостью замечает его к себе внимание и наблюдает любое его движение. Речь обнаруживает тогда свою бедность и замолкает, но находится другая, которую понимаешь в совершенстве и которой вполне удовлетворяешься. Гармония душ сливается в единый тон, и ее нежные волны смешиваются с чувствами, которые каждый читает в лице другого. Тогда постигаешь впервые, что ты со своей женой составляешь единое существо, имеющее срединный пункт, в котором находится бескорыстно слившаяся нежность обоих.
День прошел в обустраивании нашего будущего хозяйства. Я дал себе и Эльмире пламенное обещание никогда не оставлять это прелестное место. Как хорошо припомнился мне пример старого отшельника и его учение. Счастливая жизнь старца была тем идеалом, который я держал перед глазами, со сменой труда и отдыха и глубоким искусством распределять время. Ему удалось научиться быть счастливым в любом состоянии. Сословные стены, отделяющие меня от других, пали; разрушая сии преграды, я не презирал их, но они сделались мне безразличны.
Как радовал нас вечер с его освежающей прохладой! Какие замыслы, какие божественные предвкушения приносил он нам! Отшельнический идеал сделался для меня еще утонченней: обворожительная женщина значила для меня более, чем друг; и я воспитывал для себя еще некое создание — маленького Карлоса, стараясь научить его моему восприятию радостей и страданий. Тихая разумность Эльмиры, которая в нем жила, привила ему вскоре сладостную обязанность любить своего отца. За короткое время он успел ко мне очень привязаться, и его юная душа высказывала себя в ласках там, где он не находил еще слов.
Радостное опьянение первого утра было настолько сильным, что я не сумел составить четкого впечатления о моем новом пристанище. Но наступил вечер — время, отведенное для покоя, мысли мои прояснились, и досуг способствовал сосредоточению на отдельных предметах. У Эльмиры было много работы по дому, ее девушка помогала ей; Альфонсо, который с радостью принял свои новые обязанности, поил лошадей и коров; на мою долю досталась уборка комнат и работа в саду, с чем я быстро управился. Взяв своего милого крошку сына за руку, я поднялся с ним на небольшой холм, высившийся в конце сада, с которого можно было свободно обозревать окрестности. В густой траве было много луговых цветов. Я усадил своего маленького Карлоса на траву и велел ему нарвать для мамы букет. Он кивнул мне с прелестной улыбкой в знак того, что он меня понял, и принялся за работу с усердием, трогательным до слез.
Солнце село, еще пылая после знойного дня, точно так же, как в первый вечер, когда я жил у отшельника. Легкие облачка, будто клочья пены, тянулись перед ним, образуя для него мягкое ложе; длинная серебристая полоса реяла в преломленном свете вдоль почти всего горизонта, и над одним из концов ее легко и радостно мерцала вечерняя звезда. В зарослях воздух уже был прохладен, и река вдали утопала все глубже в собственных сумерках. Земля прощалась с согревающим ее другом и куталась зябко в туманное покрывало. Птицы еще раз поприветствовали друг друга громким свистом, кругом становилось все пустынней и темней.
Чувствовал ли я себя счастливей в этот миг? Нет; но я был счастлив, сам того не сознавая. То скользящее мгновение, которое могло бы пробудить меня к восприятию настоящего, исчезло прочь, угасло вплоть до последней искорки. С переменой платья и вида деятельности обрел я также новые мысли, представления и желания. Чувствования мои остались все те же, но, освобожденные от требований этикета, упростились до чистейшей естественности. Я словно бы упал из заоблачного мира на землю; в течение этого путешествия я забыл все, что касалось моей прежней жизни, и не нуждался более ни в чем, кроме унаследованной из прошлого утонченности воображения и чувствительности восприятия. Полностью растворившись в вечернем настроении, никогда я еще так не наслаждался. Я ощущал себя удовлетворенным во всех своих желаниях, все мучительные страсти улеглись. В душе моей было еще покойней, чем вокруг меня. Я едва слышал удары своего сердца. По мере того как гас, расплываясь, блеск вечерней зари, чувства мои смягчались, хотя я не переставал любоваться всем, что окружало меня.
Вскоре я заметил, что не являюсь единственным наблюдателем. Мой малыш, который все это время оставался спокоен и молчалив, выронил цветы и, скрестив ручонки, смотрел пристально на светлый блик, стоявший в небе там, где только что закатилось солнце. Поймав мой взгляд, он поднял свой букет, разделил его на две части и протянул мне одну с невинной ангельской улыбкой; подползши ко мне, он с нежностью склонил голову мне на колени. Я притянул его к себе; обожаемый мною прелестный ребенок покоился в отцовских обятиях, глядя на меня темно-голубыми, ясными глазами Эльмиры, лепеча что-то своим выразительно очерченным ротиком.
Наши ласки были, однако, прерваны. Появилось еще одно прелестное личико, которое втиснулось между нами. Эльмира обняла нас обоих и затем отняла у меня свое божество, шутливо заявив, что хотя бы ненадолго желает обладать им одна, но малыш продолжал то дружески на меня взглядывать, то ласково тянуться ко мне. Второй букетик он воткнул Эльмире в волосы и играл ее локонами. То глядел он ей неотрывно в глаза, то лукаво зарывался личиком в ее шейный платок. Мать тихо созерцала его с улыбкой, коей могли бы позавидовать ангелы.
Становилось все темней и прохладней, и мы побрели вполуобнимку домой, неся на переплетенных руках маленького Карлоса. Мы готовы были соперничать, кто из нас мог более им гордиться. То было наше триумфальное шествие. Малыш казался нам сокровищем, которое нам удалось спасти, несмотря на все невзгоды, залог нашего будущего, с ним связывали мы все наши лучшие надежды, и каждый из нас втайне поклялся пойти на все ради его блага. Мы вернулись домой, и тут мне предстояло еще раз убедиться, какая замечательная хозяйка моя Эльмира. Владея искусством кулинарии, она своими руками приготовила к ужину несколько блюд, которые не во всяком городе можно заказать и отведать. Посуда была глиняной или деревянной, но никогда не пробовал я ничего более вкусного даже и с серебряных блюд. В нашем доме не существовало разницы меж сословиями. На стол ставилось пять приборов, и рядом с маркизом и маркизой фон Г**, меж которыми сидел их наследный принц, располагались в доверительном единодушии их слуга и горничная. Оба представляли собой довольно достойную компанию. Альфонсо по отношению ко мне уже давно забыл сословные предрассудки; он делил со мной все невзгоды, служа мне опорой; и любовь, которую он ко мне испытывал, надзирая за мной в годы моей ранней юности, сделала его душу утонченной, что проявлялось теперь в манере его поведения. Клэрхен, служанка моей супруги, была привязана к ней самым нежным образом — она ухаживала за ней при родах и при последовавших за ними болезнях с необыкновенной заботливостью, что послужило к неоценимому совершенствованию ее природных качеств.
Однако понять, как мы тогда были счастливы, может лишь тот, кто наслаждался подобным счастьем, кому довелось изведать те же повседневные хлопоты и присутствовать при столь же непринужденных беседах за ужином. Любезный граф, мне пришлось бы вновь и вновь описывать их, чтобы вы смогли получить об этом наиболее исчерпывающее представление. Ибо воображение, не подкрепленное опытом, не способно получить представление о чем-либо[190] в его естественной полноте на основании описаний и в соответствии с ними сделать свое знание достаточно наглядным.
ebooksa