— По крайней мере, я заметил ее сразу же после родов. Бессчетное множество раз заставал я ее над сыном в слезах, и, если принимался ласково расспрашивать о причине такого настроения, она часто извиняла себя некой внутренней боязливостью, которую оставила в ней последняя болезнь. Я всячески пытался ее развеселить; однако путешествия считаю самым действенным средством и потому предполагаю в следующем году, если все будет хорошо, поехать с ней в Италию.
Я похвалил его, хотя в глубине сердца, сам не зная почему, усомнился, было ли это действительно верным и безошибочным средством. Каролина слишком уж часто останавливала на мне утешительный взор своих прекрасных глаз, когда мы оставались одни, и, что более всего удивительно, никогда не расспрашивала меня ни о моей супруге, ни о причине нашей разлуки, хотя я знал, что граф ничего ей о том не рассказал.
Наступила осень. Поместья наполнились людьми из города. Наше соседство сделалось оживленней. Нам наносили частые визиты, и приходилось то и дело прерывать наши занятия. Граф, который не умел притворяться, от всей души досадовал по поводу сей перемены; я проклинал вместе с ним всех этих болтунов и бездельников, но мы никак не могли выдумать средства от них избавиться. Соседи приставали к нам как репей и верили, что тем чаще должны делать на наше поместье набеги и развлекать нас, чем меланхоличней и скучней мы при этом выглядели. Бедная графиня полностью сделалась их жертвой, поскольку мы оба покидали дом, оставляя ее развлекать гостей. Она совершенно лишилась уединения. Не имея более возможности дать волю своей печали, снедаемая горем, Каролина почти превратилась в тень.
Наконец случайность, которая столь сопутствует влюбленным, приподняла покров над ее тайной. Однажды у нас собралось большое общество, и, не зная, что предпринять для его развлечения, мы предложили гостям небольшую прогулку к близлежащей мельнице. Дамы пожелали отправиться туда пешком, и мужчины смешались с толпой, каждый по своей склонности. Я взял под руку графа, и мы шли неспешно впереди всего остального общества.
Тропа, по мере приближения к мельнице, становилась все уже и уже, лишив нас возможности идти рядом друг с другом за недостатком места. В довершение этой неприятности навстречу нам шел работник мельника с навьюченной лошадью. Не глядя на благородное общество и не слушая окликов своего хозяина, детина со своими мешками шагал прямо на нас. Мы с графом расступились, чтобы пропустить лошадь. Граф достаточно ловко уклонился от нее, отскочив на прилегающую к тропе лужайку. Я прижался так тесно, как только мог, к придорожной рытвине, но напрасно! Лошадь толкнула меня, и я соскользнул по рыхлой земле в росшие внизу кусты.
Шедшие позади нас громко вскрикнули от испуга. Но поскольку яма была сухая и мне не угрожала даже малейшая опасность, все принялись от души смеяться над моим приключением. Графиня же поначалу упала в обморок, но потом, придя в себя от возгласов попутчиков, пришла в неописуемую ярость, догнала слугу мельника, который в крайнем замешательстве брел за своей лошадью, почтительно сняв шляпу, и несколько раз ударила его по голове походной тростью.
Граф, при виде совершенно необычного, никогда им прежде не виданного гнева своей супруги, был поражен; хоть она вскоре пришла в себя и попыталась казаться как можно более спокойной, ее выходка произвела на него неизгладимое впечатление. Я это очень хорошо заметил. Выкарабкавшись из канавы и со смехом отряхнувшись, я взял своего друга под руку и попытался вновь привести его в доброе настроение. Было видно, что он ничего не имеет против меня в своей душе, однако его потухший взор долгое время оставался печален.
Для графини то был день ужаснейших испытаний. Ей предстояло пережить еще одно злоключение. Мы приблизились к мельнице. Граф велел заранее изготовить подле нее одну изящную копию. Общество находилось в прекрасном настроении, и если кто-то выбивался из общего ряда, то тут же все вновь уравновешивалось. Мы затеяли всяческие игры, чтобы развлечь дам: прыгали, бегали наперегонки и, наконец, в избытке хорошего настроения затеяли ходить по каменным парапетам моста. Это предприятие казалось опасным, и кто был склонен к головокружениям, отделился от прочих. Все по очереди с успехом пытали свое счастье, и, когда очередь дошла до графа, он доказал столь же блестяще свою ловкость. Но когда наконец настал мой черед, графиня сильно побледнела.
— Хватит, довольно! — воскликнула она. — У меня уже голова кружится от этих танцев на перилах!
Я, однако, не желал ее слушаться, и тогда, не помня себя, графиня ринулась ко мне из кружка дам и крепко схватила за край камзола.
— Маркиз! — произнесла она взволнованно, и взгляд выразил всю ее душу. — У вас такая слабая голова, — продолжила графиня несколько спокойней. — И вы желаете подвергнуться столь ужасной опасности сломать себе шею!
Я, поклонившись, отстранился от нее. Граф стоял словно окаменев. Все общество смотрело на нас в замешательстве. Возможно, из всех я испытывал наибольшую оторопь. Я совершенно растерялся и не знал, что ей ответить. Граф опомнился первым.
— Я думаю, вечереет, — сказал он. — Каролина, не желаешь ли ты вести дам домой?
Эта небесная доброта могла бы растрогать даже камень. Графиня была чрезвычайно тронута столь необычным проявлением доверия со стороны своего супруга перед многими свидетелями. Но как же глубоко должна была укорениться страсть в ее сердце! Каролина овладела собой, щеки ее уже не были столь румяны от волнения; она бодро взяла двух дам под руки и побрела неторопливо, как если бы ничего не произошло, к замку. Граф не сказал ни слова, но выглядел весьма озабоченно. Напрасно старался я своими шутками вызвать у него улыбку. И все же я читал в его великом сердце. Никакого ожесточения ко мне, никакого подозрения. Он был убежден, что знает меня достаточно хорошо, чтобы в течение столь долгого времени не замечать моего коварства. Его дружба наделила мой образ ореолом святости, и он не потерпел бы в нем ни малейшего пятнышка. Страсть, которую я испытывал к Каролине перед его женитьбой, была слишком кипуча, чтобы просуществовать столь долго и, тлея незаметно, вдруг опять разгореться. Да, я был убежден, что ни одна из подобных мыслей даже не приходила графу на ум.
День прошел, и толпа гостей покинула нас. Граф за ужином был снова бодр, и даже еще бодрей, веселей и любезней, чем прежде. Вот, пожалуй, единственное изменение, которое я в нем заметил. По отношению к графине он был воплощенное внимание, усердие и учтивость. Он предугадывал каждое ее желание и исполнял его прежде, чем оно полностью созревало в душе Каролины. Он стал тщательней одеваться и обращал внимание на каждую мелочь. Граф был постоянно с нею и подле нее, изобретал тысячи изощренных способов, чтобы ее развлечь и развеселить, и с особенным искусством умел вовлечь прелестного мальчика, сладостный залог ее любви, во все свои предприятия. Короче, он не пропускал ничего, что могло бы изобрести сердце, желая направить заблудшую на верный путь.
Я, со своей стороны, старался как можно меньше быть ему помехой в его нежных хлопотах, избегая любой возможности остаться с Каролиной наедине, всякого повода к ее доверительности и стараясь как можно меньше участвовать в домашних сценах. Если я появлялся за столом, то старался предстать более любезным гостем и собеседником, нежели ее прежним добрым, участливым и входящим во все семейные обстоятельства другом. Остаток дня я посвящал занятиям хозяйством, значительную часть которых молча перенял у графа, пропадал в поле или в лесу, казался воплощением прилежания и деловитости, завязывал много знакомств среди соседей, принимал и отдавал визиты, ухаживал за всеми красивыми дамами, был учредителем и королем всех празднеств и балов — короче, меня можно было найти повсюду, только не дома.
Каролина с горечью восприняла перемены. Более тонкий знаток женского сердца, чем я или граф, предсказал бы наверняка, чем все это может корчиться. Когда граф несколько отдалился от нее, она испытывала к нему равнодушие, но теперь, со своей усиленной внимательностью и нарочитой нежностью, которая казалась Каролине жеманной, он сделался ей отвратителен. Я держался по отношению к ней благодушно и был склонен к дружеской беседе, она благоволила мне; теперь же, когда я постоянно отсутствовал, она и вовсе стала считать меня единственным из смертных, достойным обожания. Отдаление придало моему характеру новые привлекательные черты, и ревность сообщала им еще большую ценность. Вся кровь Каролины была отравлена жгущим ее ядом. В груди трепетало пламя, голова была тяжелой и кружилась. Глубокая безмолвная меланхолия завладела всем ее существом, сделав загадкой для окружающих. Граф постоянно опасался какой-либо открытой выходки с ее стороны и избегал всякого большого общества. Это почти незаметное ограничение выводило Каролину из себя.
Я тем временем потихоньку велел паковать чемодан и, твердо вознамерившись уехать, думал лишь о том, под каким благовидным предлогом мог бы представить графу свой отъезд. Я был убежден, что он, в сущности, желал этого и, только щадя честь своей супруги, не мог высказать мне открыто свое мнение. Но я заблуждался. Граф был искренне убежден, что такая крайняя мера способна лишь ухудшить состояние Каролины; он считал, что нам необходимо набраться терпения и держаться с ней как можно мягче.
Однажды вечером после обычных застолий, вернувшись домой за полночь, проведя весь день в разъездах, я радовался, что могу хотя бы пару часов без помехи поболтать с графом. Графиня в это время обычно уже спала, и я был очень удивлен, когда еще издали увидел, что в ее окне горит свет. Казалось, тяжелый груз лег мне на грудь, множество недобрых предчувствий стеснили дыхание, и я потянул несколько раз свою лошадь за узду, чтобы как можно позднее добраться до дома.
Мое изумление возросло в высочайшей степени, когда на лестнице у замка я обнаружил графиню, поджидавшую меня. Едва она увидела, что я поднимаюсь по лестнице, как опустила голову на перила и, рыдая, воскликнула:
ebooksa