Ваня. А если, пока я моюсь, гвардии полковник придет?
Оля. Скажу ему, что ты здесь.
Ваня. Только сразу скажите. Может, у него приказания будут.
Греч. Здравствуйте, Оля.
Оля. Здравствуйте, Анна Григорьевна. Знаете кто приехал?
Греч. Кто?
Оля. Мальчик, о котором Дмитрий Иванович говорил.
Греч. Ваня?
Оля. Да.
Греч. А скоро Дмитрий Иванович придет? Не знаете?
Мне через час на дежурство. Так уж зашла, потому что они все – перелетные птицы. Отложишь на день – и не застанешь!
Оля. А я ведь вас тоже звала!
Греч. А вам не кажется, что мы, военные, окончательно заполонили ваш дом? Сначала Митя, потом полковник Иванов, потом Ваня, теперь я. А я ведь начну ходить – привяжусь к вам, потом не обрадуетесь, – я человек одинокий.
Оля. Я тоже.
Греч. Ну, у вас одиночество, девочка моя, – это, как бы вам сказать… Вы подходите одна к театру, сейчас откроете двери и пройдете туда, – вот ваше одиночество. Оно только до порога. А мое одиночество – другое, я уже была там и вышла и иду домой одна. Это совсем разные одиночества: у вас, у меня или у Дмитрия Ивановича, например. Совсем разные!
Оля. Он третьего дня так посмотрел на эту куклу, что у меня сердце перевернулось.
Греч. Когда-нибудь и это зарубцуется. Раны затягиваются – это закон. Иногда смотришь на какую-нибудь ужасную рану, и даже ты, врач, хотя и знаешь умом, а глазам не веришь, что затянется. И все-таки затягивается.
Оля. Даже самые страшные?