Ядвига тем временем, желая воспользоваться жертвой, какую из себя сделала (потихоньку называла это маленькой подлостью), искала глазами кого-то, кто бы тут мог ей служить посредником для единственного интереса, какой имела на сердце. Но найти его как-то не могла. Были тут, правду сказать, её многочисленные знакомые из круга панычей: граф Альберт, Эдвард, Дунио, Мицио, даже пан Генрик Грос, но ни один из них не выглядел тут очень близким и значительным. Ядвига подумала, что, может, лучше всего было бы поразить прямо Маркграфа, но в то же время посудила, что при первом посещении просьба была бы неприличной, и решила отложить её на потом. Однако же, сверх ожидания, случилось иначе, чем она, думала.
Во время чая сам хозяин соблаговолил сесть при ней, он очень хорошо знал о влиянии, какое Ядвига и её салон могли оказать на расположение масс, он слышал также о необычных способностях этой красивой пани, хотел и ей дать почувствовать свою силу.
– Я слышал, – сказал он, – что у вас очень много особ бывает, меня это очень радует, что снова открывают салоны, и этот детский траур прекращается.
– О! У нас, – отвечала Ядвига, – вечера очень скромные и тихие.
– Ваш ум, пани, умеет их, однако, очень прелестными сделать.
Тут, прервав как бы случайно разговор, он начал присматриваться к пунцовым лентам, и сказал странным голосом:
– Пани, как вижу, вы любите красный цвет, цвет времени, цвет времени…
В голосе, немного насмешливом, можно было уловить намерение; Ядвига немного забылась и не удержалась от ответа, равно многозначительного, как был вопрос.
– Я слышала, – сказала она, – что вы не любите чёрного цвета, и поэтому я оделась в красный…
– Символичный цвет, – шепнул хозяин, – сегодня его на одеждах слишком мало, но, возможно, в головах слишком много.
Ядвига сильно раскраснелась, не замешкалась, однако, с ответом.
– Я недавно читала в одной книжке, – сказала она, – о странной болезни глаз; есть люди, которым иногда всё видится в красном, в фиолетовом или зелёном.
Разговаривающий посмотрел на Ядвигу, глядел долго и начал говорить совсем о чём-то ином. Она сама вовсе не была рада обороту разговора, чувствовала, что Маркграфу он может не понравиться. Через мгновение воспоминание о Кароле склонило её снова к более мягкому обращению с хозяином дома, который в течении минуты молчания всю тарелку пирожных, стоящую перед ним, поглотил.
Спрошенная повторно и с некоторым давлением о своём салоне и особах, которые его посещали, Ядвига отвечала, что многих из них видит в салоне Маркграфа.
– Но там также много должно быть тех, что никогда моего порога не переступят, – ответил Маркграф, – потому что я слышал, не знаю, правда ли, что у вас даже в цитадели приятели.
– И это, может, наилучшие, – отвечала живо Ядвига. – За одного из них, – добросила она тут же, хватая возможность, – я собиралась даже просить и умолять.
На эти слова хозяин нахмурился и ответил:
– Это меня не касается, это относится к военным судам, я в это не вмешиваюсь.
– Но при такой великой власти и преобладающем влиянии как бы это легко пришло одним словом…
Маркграф не дал докончить, взглянул на красные ленты и неохотно произнёс: