Он колебался минутку, а потом, оглядываясь, добавил тише:
– Пригодилось ли это мне, но, когда я туда однажды ходил, я бы поклялся, что видел одного запертого пана, который был тут первый раз и очень вежливо со мной разговаривал. Такой высокий, с тёмными волосами, но бедняга теперь побледнел и погрустнел, а меня, наверное, не увидел.
У Ядвиги сильно забилось сердце, ещё сильнее теперь видела в нём Божье Провидение.
– А! Ты не ошибся, мой дорогой, – сказала она, – это очень достойный и добрый парень. Но ты помнишь, где он сидит, и узнаешь во второй раз?
– О! Уж это, не хвалясь, мне Господь Бог такую дал память, что, увидев раз человека, его всю жизнь буду помнить; и номер знаю, потому что его видел, а идя сюда, я подумал, что бы вам поведать. Мне очень жаль сделалось этого человека, потому что они всех таких молодых или в Сибирь, или в солдаты шлют, а уж эта солдатская доля для деликатного человека, я знаю, чем она есть.
И бедняга вздохнул.
– Только, милостивая пани, – сказал он тише, – не выдайте меня, что я вам говорил, так как они меня, как Бог Богом, по кивку расстреляли бы.
– О! Мой дорогой, – ответила обрадованная Ядвига, – никогда в жизни я никого не предала, а так тебе благодарна за твоё доброе сердце, что, пожалуй, признаться в этом не сумею.
– Если бы вы хотели, чтобы я ему доброе слово отнёс, то оно, может, могло бы к нему дойти так, что никто бы меня не поймал, но письма и иные вещи даже не думайте посылать, человека обыскивают, а, упаси Боже, нашли бы, тогда смерть.
– Однако же я знаю, что туда не раз бумаги доходили.
– Пожалуй, всё-таки очень маленькие, – сказал Томашек, кивая головой.
Так начатый разговор тянулся очень долго, потому что Ядвига с мельчайшими подробностями расспрашивала о той цитадели, из которой, согласно её убеждению, не был невозможным побег. Она, однако, так управляла своим расспросом, чтобы солдат не мог догадаться о цели.
О стольких чудесных побегах она читала в книжке, а свежо стоял в её памяти побег, который в своих мемуарах описал Орсини, что цитадель не казалась ей тем адом, из которого выйти уже нельзя.
Томашек рассказывал очень разумно, а из всего потока его соболезнований и речи чувствовалось такое утомление, такая тоска по деревенской жизни, что Ядвига догадалась, что обещанием избавления от солдатской неволи и жизни за границами края на купленном участке земли его можно будет побудить к наибольшим жертвам. В этот раз, однако, она не открыла ему своей мысли; старалась только ближе его узнать и пробудить в нём доверие.
Томашек так оживился и осмелел, что несколько слов, написанных на клочке бумаги, он взял с собой попытаться отдать их Каролю, а первого свободного дня обещал прийти и принести какие-нибудь новости о нём.
Щедро вознаграждённый, напоенный и накормленный, когда он уже собирался уходить, Ядвига его ещё задержала.
– Слушай, не над всей нашей землёй царит русский, много наших братьев живёт в Германии, там не намного лучше, но немного свободней. Кто знает, если бы ты только сумел вырваться, есть люди, которые тебе помогли бы бежать за границу, а там ты нашёл бы, может, кусочек земли, хату и святой покой.
У Томашка аж глаза заискрились.
– О, моя золотая панинка! – сказал он. – Что бы человек не сделал, дабы вкусить это счастье, но русские, как дезертира поймают, то его не расстреливают, но так его до смерти бьют розгами, что, прежде чем человек умрёт, должен снести адские муки… мясо кусками с живого отваливается…
– Всё-таки, – отвечала Ядига, – много сбежало и мало кого хватают, а есть добрые люди, что в таком случае спасают.