Млот взял всё на себя и выбежал осчастливленный, Ядвига весь вечер была настолько веселее, что и тётка, которая причины хорошего настроения угадать не могла, и граф Альберт обрадовались этой неожиданной перемене. Подозревали бедную в какой-то скрытой перемене в чувствах, которым только-только непостоянные сердца поддаются.
Спустя несколько дней потом старый солдат явился один без переводчика, а Млот мог слышать разговор, прикидываясь братом Ядвиги. В течении того времени, которое прошло с последнего свидания, Никифор составил уже весь план побега, только было невозможно назначить день, потому что выбор его зависел от того, какой полк и какой батальон должен был быть на страже в цитадели. Недолго побыв, солдат ушёл, а Млот отвечал Ядвиге, что Кароль уже был осведомлён о проекте, но, несмотря на утомление тюрьмой, узник как-то вздрагивал от этого опасного шага, думая, что и так должен был быть свободным. Уговорённый приятель и декрет, какой его ждал, наконец склонили его к тому, что принял побег.
Через какое-то время, когда, казалось, уже всё складывается как можно удачней, в уме Ядвиги родилось сомнение и какое-то серьёзное беспокойство. Только теперь остыв от первой горячки, за сердце её схватил страх, что, бросаясь на опасное предприятие, не подвергнуть бы Кароля судьбе гораздо более страшной, нежели та, какая могла его встретить, если бы дело шло обычной дорогой.
«Кто же знает, – думала она, – а что, если его схватят? Что же мне останется в случае несчастья, которое подготовлю ему собственными руками?»
Одного дня эти страхи стали такими докучливыми для Ядвиги, что она хотела уже послать за Млотом и отказаться от всего. Однако же она немного успокоилась, когда вечером пришедший приятель Кароля самым торжественным образом заверил её, что через свои связи он как можно точнее составил план цитадели и может быть почти спокойным, что побег удастся. Одновременно он заметил Ядвиге, что после побега будет самый тщательный розыск его исполнителей, что в доме Ядвиги может быть ревизия и допрос, что каждый её шаг будет выслеживаться.
Об этом она заботилась, однако, меньше всего, и улыбнулась, а Млот думал, что напугает его.
– Будь, пан, спокоен, – говорила она, – терпеть сумею и молчать смогу. Если бы я в тюрьме могла заменить одного из тех, что могут быть деятельными, как же была бы счастлива. Но увы! Нас даже в тюрьму не берут!
Говоря это, она не предвидела, что кощунственная московская дерзость покусится на святых наших женщин, что и они пойдут закованные в цепи с побритыми головами в сибирские степи, что матерей отделят от дочерей, жён от мужей, что, соединяя позорные оскорбления с ужасными деяниями, Москва запятнает себя неуважением женщин, как осквернила себя неуважением костёлов.
Она не предчувствовала, что стояла на пороге той страшной минуты, подобной которой история не имеет, что вскоре должны были представиться перед глазами людей те картины необузданного безумия дичи. Ничего ещё в то время не знаменовало той бесстыдной распущенности, с которой Москва должна была двинуться на нашу несчастную страну, как если бы сама хотела между собой и Польшей выкопать пропасть, полную крови, трупов и пепла, которой никогда ничего заполнить не сможет.
Странная вещь, новость о смерти Николая наполнила всех какой-то радостью, как бы с той минуты должна была начаться новая эра, сам он, возможно, предсказывал бездарному сыну, что после его тирании он покажется более милостивым к измученным народам; но чем же есть это царствование Николая, те робкие его жестокости рядом с этим систематическим преследованием, исполнитель которого уже ни один царь, но весь испорченный народ, допускающий деспотизм? Кто же в то время мог предвидеть кровавую зарю, которая той ночью светила Польше.
Том 2
День был пасмурный, в келье узника рассвет, цедившийся через стёкла, покрытые толстым слоем пыли, доходил тусклый и серый, в углах царила практически ночная темнота. Кароль прохаживался вдоль покоя по тем доскам, на которых шаги его предшественников оставили видимую дорогу страдания, его голова, свешенная на грудь, и наморщенный лоб велели догадываться о тяжёлых мыслях. Иногда останавливался и надолго забывался; хоть храброго духа по отношению к странным положениям, в какие бросала его судьба, мгновениями он чувствовал себя расстроенным и боязливым. Нужно было более сильного, чем иные, мотива общественного блага, для которого должен был работать, чтобы собрать отвагу на побег, который всегда унизительный. Это отступление перед опасностью есть отвратительным для душ, привыкших к правде и ясным дорогам. Но мог ли он поступить иначе? Не бежал от страдания, явился на приказ своей власти, которая давала ему знать, что в нём нуждается и никем заменить не может. Однако же все приготовления к этому опасному шагу наполняли его каким-то отвращением, были ему неприятны, как фальшь, которой гнушалась его душа. Сотни раз говорил себе, что лучше, может быть, было остаться, переносить мучения и пойти с поднятым челом хотя бы на эшафот. На него нажимали, однако же, и он должен был быть послушным.
Томашек, разносящий утренний кофе, неизвестно, под каким предлогом, надел на себя два солдатских плаща и один из них вместе со всякими приборами этого костюма, шапкой, ботинками и т. д., лежал уже за печью. К вечеру нужно было подстричь бороду так, чтобы только не казалась недавно выбритой, подрезать усы, а на кровати, на всякий случай, если бы кто заглянул, сделать из соломы, взятой из лежанки, макет, повёрнутый к стене, который должен был на некоторое время изобразить узника. Во время приготовления Никифор был на страже, а пополудни в минуты побега он должен был спросить стоящего в коридоре солдата, когда узнику дадут знак для выхода. День иногда тянулся лениво, то снова летел как стрела, казалось, что на приготовления не хватит времени. К обеду, принесённого солдатом, он не коснулся, желая быстрей от него отделаться, после обеда должно было свершиться дело жизни и смерти, свободы или виселицы.
К счастью, небо было по-прежнему хмурым, время дождливое и мрачное. Предвидели тот случай, что выносящего ведро с водой Кароля может кто-нибудь из офицеров встретить и спросить, а так как он не знал ни слова по-русски и выдал бы себя голосом и акцентом, Томашек посоветовал обвязать грязной тряпкой (обязательно грязной, чистая показалась бы неправдоподобной) лицо, якобы от боли зубов. Ведро должно было стоять в конце коридора. На случай вопроса в воротах, украденный листок в позволением выхода был под рукавом одежды Кароля. Всё казалось обдуманно наперёд, предвиденно и рассчитано.
Как-то сразу после вынесения еды Кароль начал довольно трудную работу укладывания этого манекена, который должен был его здесь заменить.
Но едва он за это взялся, а дело шло очень неловко, в коридоре послышался звон. Кароль должен был как можно скорее всё побросать, и через минуту вошёл плац-комендант поглядеть узника. Всё казалось потерянным, потому что достаточно было увидеть мундир, лежащий за печью, тут же раскрылись бы намерения этого смелого побега или пробудилось подозрение. Солому, вынутую из топчана, даже не было времени уложить, и когда комендант показался на пороге, Кароль был ещё занят около своего ложа.
Офицер стражи и плац-адъютант сопровождали коменданта, который, войдя поглядеть камеру и узника, сначала на него накинулся, как смеет тут у себя делать такой беспорядок.
Хотя Кароль был убеждён, что, согласно обычаю, осматривая все углы комнаты, он найдёт одежду, и весь план, так деятельно организованный, провалится, нужно было до конца сделать его обманом. Поэтому он обернулся к кричащему офицеру и сказал спокойно:
– Хотел себе перестелить ложе…
– Ты знаешь, что тут ничего трогать нельзя? – закричал грубиян, топая ногой. – Тебе нужны пух и перины? Если ты болен, просись в госпиталь.