Великий князь ездил обычно в открытой карете, окружённый группой жёлтых и кармазиновых, как тюльпаны, черкесов, которые на маленьких конях, нагнувшись вперёд, скакали перед, при и за каретой. Те же самые ездили обычно с великой княгиней, чудесные костюмы которой, не слишком хорошего вкуса, невольно обращали глаза. Совсем иначе выглядел экипаж Маркграфа; чёрная карета
Около пяти часов Ядвига, выбрав себе надёжную подругу для прогулки, немолодую, некрасивую, но святую и честную панну Эмму, поехала на простой дрожке в аллеи, оставила её на Александровской площади, а сама с бьющимся сердцем пошла, высматривая Кароля. Он вскорости появился, довольно изменившийся для чужих глаз, потому что его нелегко бы узнали, но для Ядвиги всегда тот же, что и был. Поздоровались с тем лёгким смущением, которое выдаёт внутреннее чувство, и Ядвига первая начала разговор почти с того, на чём его прервала первого вечера. С освобождения Кароля она была в постоянном беспокойстве и страхе за него. Чувствовала за собой долг, посодействовав освобождению, обязательно уговорить, чтобы удалился из страны.
– Для того только, – отозвалась она, – я обязательно хотела с тобой увидеться, чтобы ещё и ещё настаивать на твоём отъезде. Я имею для этого некоторые права.
– Но я знаю, что вы ими не захотите воспользоваться, – сказал Кароль. – Может, я льщу себе, но мне кажется, что я здесь на что-нибудь нужен; не годится думать о себе, когда все и со всем, что мы имеем, обязаны служить великому делу избавления от ярма родины.
Вы, наверное, читали мемуары Бенвенуто Челлини и припомните ту минуту его жизни, когда он отливал шедевр, который сегодня украшает Флорентийскую лоджию. Он заметил, что ему не хватало золота для заполнения формы статуи, и он снёс всё, что имел, в доме, даже серебро и драгоценности, чтобы ими заполнить своё творение. Мы, как он, сегодня все и жизни наши, и сокровища должны бросить в тот огонь, из которого должно выйти святое дело – Польша.
– Это правда, – отвечала Ядвига, – но мне кажется, что эти сокровища мы не напрасно должны выбросить? Что же из того придёт родине, когда ты тут напрасно погибнешь, а там за границей ты мог бы работать с пользой и долго.
– Прошу прощения, пани, но я хорошо себя знаю и знаю, как мне много условий не хватает для работы где-нибудь в другом месте. Я слишком мало знаю чужие страны, когда тут, в нашей, в более скромной, но не менее важной работе я чувствую себя на своём месте. Та челядь, с которой я говорю её языком, верит мне и слушает меня. Может, это гордость, но мне сдаётся, что я нужен здесь.
– Я тебе не прекословлю, – отпарировала Ядвига, – ты везде можешь быть полезным и нужным, но этот дамоклов меч постоянно весит над головой!
– Пани, – сказал Кароль, – было бы действительно страшным, если бы я имел надежду выйти целым из этих событий, но этого быть не может. Каждый из нас заранее учинил жертву жизни и уже за неё не дрожит, думая только, чтобы её продать за как можно большую цену для дорогой родины. Припомните, пани, когда-нибудь мои слова. Недостойный Моисей приведёт к той обетованной земле, которой никогда лицезреть не будем. Мы погибнем, не знаю, как, одни на виселицах, другие – в тюрьмах, иные – в бою и пытках, но мы должны погибнуть, дабы смертью правде отдать свидетельство!
– Это грустные и страшные слова, – вздыхая, сказала Ядвига. – Чувствую всё их величие, восхищаюсь геройством, а, несмотря на это, так бы хотела тебя спасти, так с этой мыслью не могу согласиться! Всё-таки я старалась тебя сломить, – говорила далее Ядвига, – и как только случается искренним людям, признала в конце концов себя побеждённой, – она опустила голову, задумалась и закончила словами:
– Значит, хорошо, благодарю тебя, ты, сопротивляясь, указал мне дорогу, которой и я должна пойти. Признаюсь, что, как слабая женщина, я мечтала о личном будущем. Велите от него отречься, отдаю его в жертву. С сегодняшнего дня и я сама и всё, что имею, пусть служит только великому делу страны; я, женщина, не подвергаюсь такой опасности, как вы, но никого не испугаюсь.
И подала ему руку, а в глазах её блестели слёзы.
Говорили потом о многих вещах, кроме себя, это не был разговор влюблённых, потому что любовь им обоим казалась святотатственной кражей, когда только о стране думать и страну любить годилось. Но, несмотря на молчание, какое наказывало приличие, оба чувствовали то великое наслаждение сближения, разговора, обмена мыслями, которые, будучи невинными, есть, однако же, такими сильными для сердец неиспорченных, как если бы выше их не было; взгляда, улыбки, слова хватает на долгие часы размышлений и воспоминаний.
Мы говорили уже, каким непримиримым претендентом паны Ядвиги был Эдвард, когда его даже то, что называл её красностью, оттолкнуть до сих пор не могло. Искал он всевозможные способы, чтобы к ней приблизиться. И теперь, видя, как она ехала в аллее, он поймал сразу дрожку, чтобы погнаться за ней. Случайно, однако, следуя за ней, доехал даже до Бельведера, только тут пришло ему на ум, что она может быть в Ботаническом саду; отправил, поэтому, извозчика и пустился в погоню пешим.
Наряд наших девушек, однообразно чёрный, нелегко давал отличить одну от другой, нужны были глаза любовника для этого, Эдвард имел только глаза претендента, не нашёл бы, может, так быстро панну Ядвигу, если бы не фигура её подруги Эммы, весьма характерная, приземистая, округлая, пухлая. Достойная подруга Эмма, вечно отвлечённая и больше занятая другими, чем собой, отличалась и тем ещё, что всегда что-то за собой тащила, что-то теряла, что-то должно было у неё упасть. В этот раз её выдала шаль, которой подметала улицу.
Пан Эдвард узнал её по ней, по Эмме догадался об Ядвиге, а, увидев при двух дамах мужчину, тем спешней направился туда, чтобы этого предполагаемого соперника от своей возлюбленной отогнать.
Наша пара была занята разговором, так не ожидала, чтобы кто-то её мог прервать, в конце концов была так неожиданно удивлена, что при виде Эдварда, который, подойдя сбоку, поклонился панне Ядвиге, все встали как вкопанные.
Кароль не мог и не хотел убегать; прибывший не сразу его узнал, но, когда, наконец, увидел Кароля, так остолбенел, онемел, побледнел, смешался, как если бы увидел привидение, вставшее из могилы. Ему казалось, что вместе с ним вышло на свет его предательство, для сокрытия замешательства он начал смеяться; панне Ядвиге сделалось нехорошо, все замолкли; наконец, после долгого молчания Эдвард сказал, заикаясь:
– А! Значит, вы были освобождены, мне, действительно, приятно поздравить.
– Не поздравляй, пан, – сказал Кароль, вовсе не смущенный, – я свободен, но освободился сам. Достаточно этого будет вам поведать, чтобы склонить вас к полному молчанию обо мне, как бы меня на свете не было.