Так проговорив перед могилой, не с большим красноречием, но сердечно и разумно, он сам первый направился к лагерю, и, отойдя на пятнадцать шагов, вытащил табакерку из-под рукава, и хотя на его глазах не высохли слёзы, начал специально шутить, дабы развлечь других.
Брат последним потащился за всеми с опущенной на грудь головой. В корчме на опушке леса на следующий день под вечер происходила равно грустная, быть может, ещё более отчаянная сцена. Туда привезли труп повешенного шинкаря, а молодая его жена, сидя над ним на полу, выла от плача, вырывая волосы на своей голове. Это дикое пылкое создание поднималось великим отчаянием аж до героизма почти; горе её по мужу выражалось так проникновенно, что несколько человек, стоящих на пороге, струсили, глядя на неё. Временами она вскакивала и со стиснутой грудью, с распущенными волосами бегала к порогу, как разъярённая бросаясь на немых и холодных свидетелей своей боли, которые убегали перед этой фурией, испуганные. С пылающими чёрными глазами, из которых, казалось, кровь вместо слёз брызнет, с нахмуренными бровями, с устами, раскрытыми криком и покусанными от боли, она была похожа на древнюю Медею. Иногда вставала на колени у трупа, целуя его, говоря с ним, бросаясь на его холодную грудь, то снова с поднятой головой, с заломанными руками, ходила по комнате, плача и говоря сама с собой. В страшном её рыдании был иногда дикий смех, то горе ребёнка, то рычание раненой волчицы, которая ищет украденных щенят. Ходя так, она то билась о стену, то падала, то, как онемелая, глядела на труп, молчащая, и две длинные струи слёз лились из её глаз на обнажённую грудь. Хотели немедленно похоронить умершего, но женщина захлопнула дверь, погрозила людям и закрылась с ним одна. Хотя опасались, как бы в этом отчаянье она не совершила самоубийства, не зная что делать, люди разошлись и должны были её так с телом повешенного оставить. До поздней ночи в корчемке было темно, рыдания только минутами вылетало аж на поле, потом всё утихло, дверь отворилась, женщина стояла на пороге, вытянула кулак в сторону леса и воскликнула:
– Я отомщу! Отомщу! Никто не коснётся больше его тела, никто не будет оскорблять могилы! Нет! Нет!
Она подожгла горсть соломы и сунула её под обивку крыши, глядя, как постепенно пламя, раздутое ветром, ползло по крыше и въедалось в сухое дерево дома. Закрыла дверь, села на камень, подпёрла лицо руками, с дикой радостью глядя на пожар.
Одета она была, как на праздник, одела новейшее платье, наряд, в котором ей было лучше всего, всё богатство своё, в карманах звенели деньги, на пальцах блестели колечки. И была она дивно красива с этим заплаканным воспламенённым лицом и зверски улыбающимися устами. Здание медленно горело, она следила, чтобы ничего из него не осталось, падающие связки соломы она подкладывала под стены, а когда прогоревший потолок рухнул, она вскочила на ноги, побежала к окну, выбила кулаком стекло, взглянула. Балки, солома, остатки крыши покрыли всё тело несчастного, только бледное лицо, как бы специально, чтобы она могла его ещё раз видеть, было полностью открыто.
Волосы на голове начали гореть, потом всё исчезло в дыме и пламени.
Женщина отошла от окна, прошла несколько шагов по дороге, обернулась ещё к пожару, посмотрела и вдруг затянула какую-то весёлую, безумную песнь, которая извергалась из неё, как пламень на пожарищах: обрывалась, возвращалась, гасла.
Когда подбежали люди из ближайшего двора, увидев пожар, нашли уже только гаснущее пепелище, а в нём кучку недогоревших костей.
На следующее утро в корчме в миле отсюда незнакомая женщина, словно безумная, словно бессознательная, сидела на коленях русского офицера и из одной с ним чашки пила чай с ромом. Что-то тихо шептали друг другу, она улыбалась ему, а капитан, родом калмык, который, как был жив, о такой красоте и мечтать не смел, казалось, готов для неё даже предать царя. Вечером у капитана был большой приём, на котором эта женщина с выплаканными глазами, но улыбающимися устами, поворачивала головы всем поручикам, и даже старый майор подарил капитану коня, чтобы ему эту красавицу уступил.
Утром русские выслали шпионов к лагерю повстанцев, женщина пошла сама с ними, переодевшись в крестьянку. Она знала этот бор, примыкающий к корчме, в которой родилась, где жил раньше её отец, как бы был её собственным. Не нуждалась в тропинках, чтобы продраться в глубь его. Несколько раз сталкивались в дороге с прибывающими в лагерь и высланными из него. Женщина помогала им обойти и обмануть стражу. Когда было нужно, она сама приближалась к часовым и начинала разговор, искусительно улыбалась; и подмигивала товарищам, чтобы тем временем незамеченными промелькнули, и провожала их так до взгорья и дуба, у которого похоронили первую жертву. Там, покрытые мраком, они долго смотрели на лагерь и считали людей и оружие, а смелая женщина пробралась даже в середину, чтобы лучше посмотреть, что там делалось.
В минуту, когда, притворяясь крестьянкой, она проскользнула между шалашами, Войтек, который сидел на пне, заметил её лицо, узнал её, и как молния пролетела у него мысль о шпионах. Ничего никому не говоря, он шепнул пару слов товарищу, чтобы не спускали с неё глаз, спрятался сам, но неспокойно следил за ней; зацепляли её тут и там, принимая за маркитантку. Красивое её лицо пробуждало любопытство, однако же она сумела промелькнуть незадержанная и выскользнула уже из центра шалашей, направляясь к могиле, когда Войтек, который не спускал с неё глаз, осторожно прячась за деревьями, пошёл за ней следом. Было с ним трое или четверо вооружённых, которые сопровождали его, продираясь низкими кустарниками. По боязливым движениям и взглядам незнакомой женщины, по направлению её шагов, Войтек уже был уверен, что это была шинкарка, виденное лицо которой застряло у него в памяти. Таким образом, он шёл, преследуя её, и увидел двух укрытых людей, которых она с собой привела. Указал тут же тем, что с ним шли, не желая тревожить лагерь; он был уверен, что их окружит и схватит. Но когда приблизились, эти люди разбежались, дали огня, послышался крик, в лагере все вскочили, пустилась погоня. Не схватили, однако, никого, на земле и кустах видны были следы крови на протяжении нескольких десятков шагов, потом исчезли. Напрасно лучше других знающие лес перетрясали все его закутки, никого не нашли. Но хладнокровие Войтека спасло от гибели этот первый отряд, едва приготовившийся к бою. Не подлежало сомнению, что русские, выследив его, пользуясь той минутой неподготовленности, захотят напасть завтра. Поэтому немедленно надлежало думать о переезде в другие соседние леса, лежащие на расстоянии нескольких миль, которые узкой тропкой зарослей и болот соединялись с пущей. Больных нужно было взять на носилки, кузницы и начатые работы отложить, а самим ночью стиснутой колонной, которой предшествовали стражи, пуститься на назначенное место. Когда это решили, едва оставалось достаточно времени, чтобы на назначенный час всё было в готовности. В лагере произошло великое движение, но не было там ни паники, ни излишней спешки, которая также вредным бывает, как легкомысленная медлительность.
Нашлось несколько старых военных, которым воспоминания службы позволили управлять маневрированием лагеря и безопасным передвижением на место, заранее приготовленное и оснащённое.
Не было это отступлением, но необходимым переселением, прежде чем эта сила, составленная из таких разных элементов, имела бы время организоваться, закупиться, вооружиться; приобретённое время было великой победой.
Не давая рассеяться людям, ещё не привыкшим к послушанию и дисциплине, укрепившись с фронта и обезопасившись от неожиданного нападения с тыла тянущегося лагеря, двинулись ночью через леса под предводительством верных людей. Этот поход через пущи был нелёгким, но никто не роптал, потому что все приготовились к опасностям и тяготам. Последним оставил лагерь брат умершего, похороненного под дубом, который, помолившись на могиле, взял ружьё, поклявшись в мести врагам родины… Вскоре в это место, минутой назад такое шумное, снова вернулось молчание, несколько не погасших костров, выкопанные ямы, разрушенные шалаши и остатки дерева свидетельствовали только, что его недавно покинули.
Несмотря на самые суровые приказы, трудно было несколько сотен человек удержать в молчании, и глухой ропот летал над этой медленно двигающейся колонной, которой светил восходящий месяц. Лёгкий заморозок высушил поверхность земли и поход этот значительно облегчил. Хотя легче было через поля попасть на обширную новую стоянку, решили, однако же, продираться лесами, чтобы оставить после себя как можно меньше следов… Капитан служил квартирмейстером…
Ещё не все погасли костры старого лагеря, когда, приведённые женщиной с рукой, перевязанной кровавым платком, русские осторожно окружили ту часть леса, которую недавно занимали повстанцы… Ждало их большое разочарование, потому что первые, высланные на разведку, заметили, что уже повстанцев там не было… Командующий капитан, который до сих пор был в тылу своей армии, узнав, что неприятеля дома нет, вырвался вперёд с несколькими офицерами и прибежал осматривать стоянку… Ходили по ней долго, пытаясь по занятому месту рассчитать силу, но расчёты их точными быть не могли, потому что лагерь добровольцев согласно постоянным правилам не был оборудован.
Созвали военный совет у могилы.
Увидев крест и догадавшись, что под ним труп, пьяные солдаты не могли удержаться от осквернения могилы. Люди без сердца не уважали даже смерти, повергли знак спасения и раскопали мягкую ещё землю, достали из гроба покойника, выволокли, раздели донага и дичь начала издеваться над несчастными останками…
Женщина с простреленной рукой первая прибежала, смеясь, насытиться этой безбожной игрушкой, достойной каннибалов… её сатанинский смех поощрял к ней и подстрекал…
Раздетого донага начали одевать… надели ему на голову шляпу из синей бумаги, прибили погоны, повязали шарф, в окостеневшие уста вбили трубку и так наряженного привязали кусочком верёвки к стволу дерева… Солдаты и шинкарка, взявшись за руки, начали тянуть какую-то хулиганскую песенку и танцевать. Самый остроумный из батальона поставил тем временем над остатками дерева раскопанной могилы маленькую виселицу, а для выразительности повесил миниатюрную петлю из верёвки.