Майор не хорошо понимал, но хладнокровие старичка раздражало его всё сильней, он подбежал к нему с кулаком и закричал:
– Слышишь, старый поп? Что ты тут вчера делал? Ты принимал повстанцев, бил в колокола и благословлял?
– Да, – ответил пробощ, – не отрицаю, что же ты хотел, чтобы я их проклинал?
– Ты пойдёшь в Сибирь, бунтовщик!
– Ну пойду, я старый, тут ли умереть или там, душа к Господу Богу попадёт.
Майор этим хладнокровием старичка был как-то смешан, сам не знал, что дальше делать.
– Ну, довольно этого разговора, я буду знать, что дальше делать, а тем временем, эй, солдаты, закрыть его в хлеве.
Один из урядников осмелился шепнуть на ухо майору, что такое поведение с ксендзем, схваченным у алтаря, может на него самого навлечь ответственность перед высшей властью; но майор, уже выпивший, раздражался всё больше от того хладнокровия, с каким пробощ сносил унижения и угрозы. Приказал снять одежду со старичка и отдал её в руки солдатам. Бурмистр был также задержан, несколько других мещан объяснялось, а в толпе перед отелем какой-то оборванец с подозрительной миной потихоньку рекомендовался как посредник между разгневанным майором и главными виновниками. Очевидно дело было в том, чтобы больше содрать, но пробощ, когда к нему пришли с этой пропозицией, только страшно возмутился.
– А почему я должен оплачивать! – сказал он. – Пусть делают со мной, что хотят, денег не имею и откупаться не думаю. Если бы я имел какой грош, предпочёл бы его своим отдать.
Бурмистр, менее деликатный в этом взгляде, взял всё на себя, собрали некоторую квоту и виновники с пробощем были отпущены домой, но требовали, чтобы старичок о своём похищении из костёла и всём приключении никому ничего не говорил. На это он согласиться не хотел. Бормоча, он пошёл прямо в костёл окончить мессу, но бурмистру просто отвечал:
– Вы делайте что хотите, а я напишу рапорт о святотатстве, лгать и щадить этих скотов не думаю.
В местечке расставленные солдаты вели себя так, как если бы его штурмом взяли, во всех домах слышались крики, из некоторых выбегали раненые мужчины и женщины.
Жаловаться старшим было напрасной вещью, потому что и те также себе позволяли. Из магазинов и домов выносили белым днём, кто что пожелал. На этой солдатской распущенности прошла значительная часть дня, приближался вечер, а отряд собирался провести ночь в местечке; было это для горожан угрозой новых злоупотреблений и начинали уже входить в тайные соглашения с майором, чтобы как можно скорей увёл солдат, когда казаки, стоящие за местечком на страже, вбежали в него, испуганные, с великим шумом, объявляя, что с двух сторон тянуться на них повстанцы. В одну минуту ударили в бубны и вся та дичь из хат и домов слетелась на рынок. Офицеры сели на коней, никого, однако, ближе видно не было. Серый сумрак постепенно заполнял околицу, всё более плотный туман на расстоянии нескольких шагов хорошо видеть не позволял; эти отважные военные, которые с бабами такими молодцами прикидывались, не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы ставить чело опасности. На лице майора видно было сильное беспокойство: кричал, посылал, отзывал назад, ругал, приказал на рынке зажечь костры, солдатам стать под оружие, а когда посланные повторно стражи вернулись без какой-либо вести о повстанцах, казакам, что принесли первый переполох, на коже отсчитали награду за их бдительность.
Однако же ночь прошла среди постоянной бдительности; на рассвете русские, уверенные, что это были напрасные страхи, начали дремать от усталости и водки. Затем вдруг с великим криком засвистели выстрелы из-за хат и заборов. Русские сорвались к оружию, но уже имели повстанцев на шее, которые, подкравшись к городку, окружили их. Майор спал в отеле; прежде чем дали приказ, много людей разбежалось, много погибло, остальные, сбившись в кучу, начали в беспорядке отступать. Та единственная пушка, стоящая на рынке, раньше была загвоздена, прежде чем о ней подумали. Среди страшного шума, выстрелов и пламени, которое охватило несколько крыш, пробудились жители, чтобы смотреть на стычку, которая вскоре сменилась побегом. Поскольку русские отступали из города на равнину, чтобы там снова прийти в какой-то порядок.
Это настоящее партизанское нападение Бердиш выполнил очень умело, захватил немного оружия, всполошил неприятеля, но не думал вступать с ним в формальную битву, и, вырвав, что мог, отступил назад к лесам. Когда майор собрал команду и хотел начать бой, было уже не с кем. Он потерял людей, немного оружия, пушку ему испортили, он также был в ярости и, не имея перед собой, на ком отомстить, приказал, под предлогом предательства со стороны мещан, в пепел обратить город. Той кровавой сцены, которая столько раз во время войны повторялась, мы не будем описывать, достаточно знать расположение московского солдата, его бездушие, жестокость и жадность, чтобы представить, на что он может посягнуть, когда его ничто не задерживает. Разграбили дом приходского священника, убили старого ксендза, обчистили дома более значительных мещан, а в руинах и пепле домов валялись трупы женщин, детей и старцев…
Напрасными были старания приятелей, а особенно панны Эммы, изменить решение Ядвиги или по крайней мере задержать её отъезд на какое-то время. Беспокойство о Кароле, чувство долга выгнали её из Варшавы, а каждый день отсрочки увеличивал её нетерпение. Она задумалась, однако, над тем, что при глухих вестях о первых стычках, в нехватке новостей при наилучшем желании, не знала бы, куда направиться. Шатающиеся по стране банды русских делали путешествие трудным и опасным. Так, ожидая более верных вестей, панна Эмма смогла протянуть пребывание Ядвиги в Варшаве. Совсем неожиданный случай ускорил, однако, исполнение давно принятого решения.
Томашек, который, выйдя вместе с Каролем, в первых стычках очень храбро показал себя, хоть желал быть вместе с Каролем, когда тот был ранен, должен был с ним разлучиться и потерять его из глаз. В нападении на город Томаш в свою очередь был сильно порезан саблей казаком, нуждался в лечении, прежде чем снова мог стать в ряды. Невозможно было его вести к семейству Вернеров, дабы не обращать на эту деревню избыточного внимания. Томаш после осмотра раны вместе с другим варшавянином был отправлен в столицу. У него там уже было обдуманное безопасное схоронение, но не выдержал, чтобы не побежать к своей пани. И однажды вечером, когда Ядвига грустно слушала все слухи, которые ей подруга для успокоения привозила из города, появился на пороге бледный посланец с рукой на перевязи; Эмма, которая увидела его первой, с криком бросилась к нему.
– Что это? Ты ранен? – воскликнула она.
– А как же, прошу, пани, казак угостил меня, но также вроде бы и ему теперь немного принадлежит.
Ядвига также подбежала.