Тут король, всё более тронутый, словно на молитве, поднял очи горе.
– К тому справедливому Богу, который унижает гордых, к Марии, Матери Его, к нашим святым патронам прибегаю с просьбой и молитвой, чтобы на врагов моих, таких гордых и безбожных, что ни умолить себя не дают, ни склонить к миру, но желают лить кровь, дёргать наши внутренности и мечи тупить на шеях ближних, обратили свой гнев. Я верю в Бога, что меня и этот люд защитит, что не допустит, чтобы мы поддались насилию врага, у которого выпрашивали мир, и даже в эти минуты на справедливых условиях не отверг бы его ещё; ещё бы я руку отдёрнул, хоть мне Господь Бог через вас посылает в этих мечах хорошее предзнаменовение победы. Выбора меча и поля битвы не требую, но, как подобает христианину, полагаюсь на Бога. Что Бог назначит – приму. Вашу дерзость он накажет, он на этом вот поле, на котором стоим мы, сотрёт мощь Ордена и унизит его спесь. Поможет Бог!!
За королём все отозвались громким голосом: «Поможет Бог!!» Это слово, как искра молнии, полетело прямо в шеренги и отголоском своим отбилось об отряды крестоносцев.
«Поможет Бог!»
Необычайную силу духа показал король во всё это мгновение, не давая в себе подняться ни гневу, ни чрезмерному волнению, ни суеверному страху.
С беспрецедентной нетерпеливостью он обернулся, ещё молясь, к подканцлеру:
– Герольдов сдать Дзивишу Элитчику. Все к лагерю!.. Протрубить сигнал, во имя Бога!
Говоря это, наложил король, перекрестившись, шишак на голову и придворная кучка обняла его и окружила.
Не допустили паны Рады, чтобы король сражался с какой-либо хоругвью, хоть этого он усиленно требовал. Ему сложили отдельный кортеж и отдельное и безопасное, хотя недалеко от рядов, определили место, потому что дальше отодвинуться он не позволил: этого у него выпросить было нельзя.
На первый сигнал королевского трубача, который другие повторили в хоругвях, долго удерживаемые ряды задрожали, двинулись, флажки зашелестели, и с обеих сторон отдновременно пустились вооружённые отряды в долину.
Подканцлер Николай шёл, согласно королевскую приказу, к табору, где писари, которых он привёл за собой, начали его задерживать просьбами:
– Не позволите ли нам посмотреть! Такого, однако, столкновения, таких сил, битвы, второй раз людской глаз нескоро увидит! Мы станем тут!
Таким образом, остановился подканцлер и позволил себе ненадолго задержаться на стороне молодёжи и духовных, ибо, действительно, в этом веке два стотысячных отряда, мерящиеся друг с другом силой, собирающиеся решать судьбу многих земель и стран, второй раз нигде не выступили, и с обеих сторон ни одно, может, рыцарство таким боевым духом согрето не было.
Когда по всей длине боевой линии двинулся люд с обеих сторон на тяжёлых лошадях, все в доспехах, казалось, что земля дрожит под ним. Из-под копыт поднялись клубы пыли, но сильный вихрь бросил их на крестоносцев. Хруст доспехов, крики, тысячи голосов, напевающих боевую «Богородицу», выстрелы из пушек с обеих сторон слились в ужасный какой-то гром уничтожения.
А когда на всей этой линии в долине тысячи копий разбилось о тысячи панцырей и железные молоты ударили по шлемам, гул и грохот разошлись на несколько миль вокруг. Его с тревогой услышали жители в лесах и сёлах. Были это две силы: людская и Божья, сражающиеся друг с другом, чтобы в потоках крови расцвела справедливость и месть над грешниками.
Король и вся его свита смотрели изумлённые. Ни один из рядов не был сломан, попадали кони, свалились люди, но стеснённая толпа свирепо сражалась на их телах, с невыразимым гневом и яростью… Когда лес разбитых копий завалил землю, молоты, секиры и мечи начали ковать по доспехам.
Звон как бы гигантской кузни, смешанный с криком боли и триумфа, смерти и мести, то сотрясал воздух, то на мгновение затихал, чтобы с увеличенной силой повториться.
Натиск ягайловых хоругвей, которые пустились сверху, был настолько сильным, что немного толкнул армию белых рыцарей; но не сломал ряды, и каждый воин имел против себя вооружённую руку и железную стену. Лошади схватились за гривы и звериным криком вторили людскому.
Для смотрящих издалека эти тысячи, которые сцепила страсть к смертельной борьбе, представляли устрашающую ужасом картину. Духовные, молясь на коленях, сильнее закрыли глаза, с тем чтобы не видеть этой картины, советовали заткнуть уши, чтобы не слышать этого рёва.
Это не были уже воюющие люди. Весь этот движимый вал казался каким-то чудовищем, сложенным из тела и железа, вьющимся в яростных схватках с самим собой.