– В школе?
О, как он встревожился!
– Ты брал письма? Или другие вещи?
– Другие вещи? – Казалось, он думает теперь о чем-то отдаленном, что проявляется лишь под натиском нынешней тревоги. И все-таки проявилось: – Что же я, воровал?
Я почувствовала, что краснею до корней волос, но не знала, чему больше дивиться: тому ли, что я задала джентльмену такой вопрос, или тому, что он допускает такую возможность: это показывало всю меру его мирского падения.
– Именно из-за этого ты не мог вернуться?
– Вы знали, что мне не разрешили вернуться? – только это его и удивило, к моему огорчению.
– Я знаю все.
– Все? – Он одарил меня долгим и очень странным взглядом.
– Все. Так скажи, ты?.. – Повторить то слово я не смогла. Но Майлс ответил просто:
– Нет. Я не воровал.
По моему лицу он, очевидно, понял, что я ему полностью поверила; нежность переполняла меня, и все же руки мои встряхнули его, как бы в поисках ответа: если все свелось к пустякам, зачем было мучить меня молчанием все эти месяцы?
– Чем же ты все-таки провинился?
Болезненно поморщившись, он стал глядеть на потолок комнаты и несколько раз вздохнул, словно ему не хватало воздуха. Он как будто опустился на дно моря и оттуда глядел на слабое зеленое свечение над головой.
– Ну… я говорил разное.
– Только это?
– Они решили, что этого достаточно!
– Чтобы тебя изгнать?
Никогда те, кого «выставляют вон», не давали такие скупые объяснения случившегося, как эта юная персона! Он как будто взвешивал мой вопрос, но как-то рассеянно и почти беспомощно.
– Ну, наверно, нельзя было такое говорить.