Моторный катер и рыбацкие лодки исчезли в темноте. Разошлись и оставшиеся на берегу люди.
Только наверху в дюнах все еще стоял человек без шапки и смотрел на море. Ветер трепал его редкие седые волосы. От сырости стекла очков запотели, и человек видел только мрак.
Тяжело вздохнув, он сказал про себя:
— А счастье было так близко.
Затем он повернулся и тяжелым шагом ушел в темноту, ждать другую лодку.
Это был поэт Карлис Скалбе. Этого человека преследовала странная трагедия. Уважаемый народом и близкий ему в своих лучших произведениях, он в решающие минуты жизни все же терял с ним связь. Началось это еще в революцию 1905 года. Своей сказкой «Как я ездил к деве Севера» и сборником стихов «Когда яблони цветут» он стал близок сердцу народа. Он шел той же дорогой, что народ, дышал тем же воздухом. Голос его не был громким. В нем не чувствовалось гула революции, как в «Далеких отзвуках» и в «Посеве бури» Райниса. Но и его произведения волновали и по-своему откликались революционным громам. Но стоило раздаться первым выстрелам жандармов, как сердце поэта сжалось в сомнении и нерешительности, и он стал искать тихие проселки. Вскоре он нашел убежище в декадентском лагере. В «Зимних ночах» он проповедовал духовную революцию, стараясь обмануть самого себя и народ. Но людей не обманешь. Зато себя обмануть легко! С тех пор каждый раз, когда народ хотел услышать смелый, мощный голос своих песенников, силы покидали поэта. Когда декадентская «духовная революция» оказалась скоморошеством, поэт стал искать покоя, сам проповедуя покой, Тихо и скромно молола его «Кошачья мельница». Медленно сыпалась мука сказок и грез. Правда, талант его умел окутать все это красотой, но в этой красоте была тянувшая к теплой лежанке усталость, в то время как народу в лицо били суровые северные ветры. Но и самому поэту жизнь не позволяла наслаждаться воображаемым покоем и довольством. Ураганы первой мировой войны дергали и швыряли его. Покой сказок сменило смятение. Поэт хватался то за одну соломинку, то за другую. То этой соломинкой был бряцавший оружием шовинистический царизм, то — восхваление подвигов латышских стрелков, далекое от правды, увиденной ими на Тирельском болоте и острове Смерти. Затем пришли годы революции. Народ поднялся на великий и решительный бой. Юноши, которые ездили смотреть северных дев, обрели мужество и, не страшась белогвардейских пуль и снарядов, высоко несли знамя свободы. Они презирали смерть, и слава о них вошла в историю. Напрасно они звали за собой того, кто проповедовал не довольствоваться страной жирных свиней. Поэт снова пошел один. На какое-то время Скалбе пытался обмануть себя сказкой о красно-бело-красном флаге. Даже принуждал себя верить в него, стараясь заставить поверить и других. Но когда он понял, что буржуазная Латвия и есть страна жирных свиней, у него не хватило мужества внять голосу народа, в котором гудела тревога и рождалась ненависть, звавшая на борьбу против страны жирных свиней. Хотя проповедуемый в сказках покой в неизбежном движении времени таял, как месяц на ущербе, поэт, не зная другого пути, не переставал цепляться за этот покой. Скалбе охотно свернул в тупик, наблюдая, как над полуистлевшими цветами колышутся сиреневые ветви, и пытался уговорить себя, что это красота, которую надо охранять, что это часть вечности. Но шаги его становились все тяжелее и тяжелее, и все глуше гудели они в тупике. И тогда настали великие исторические события 1940 года. Они смели тупик, разнесли страну жирных свиней. Кипящие волны новой жизни захлестнули все. И казалось, что поэт прислушался наконец к мощному голосу времени, ищет новые тропы. Но слишком коротким было это время. Рижские улицы оглушил топот немецких сапог. Поэт опять бежал от всего, бежал от борьбы народа, от его страданий. Опять он жил в тупике, надеясь, что, может быть, здесь снова зацветет сирень. И поэта нетрудно было смутить людям, у которых никогда не было ничего общего с народом, с истинными его стремлениями. И теперь он стоял на ветру октябрьской ночи, на вентспилсском взморье, ждал лодки, которая увезла бы его еще дальше от настоящей жизни латышского народа. В ту ночь в освобожденной Риге новый трудовой гул возвещал о наступлении солнечного утра. Поэту не было дела до того, с каким увлечением работали люди, чтобы опять засверкали электрические лампочки, чтобы во взорванном водопроводе опять забурлили освежающие водяные струи, чтобы возродились заводы и школы, чтобы в пустых классах опять зазвучал радостный гомон будущего. Он ждал на вентспилсском берегу своей лодки и, не дождавшись ее, сокрушался: «Счастье было так близко». Поэт не понимал, что, отвернувшись от народа, отвернулся от своего счастья. Он забыл, что счастье возможно только тогда, когда живешь вместе с народом, идешь с ним одной дорогой. Он своей лодки дождался. Ее провожали народная ненависть и презрение. Честного человека эта лодка могла увезти только навстречу горю и безнадежности. По такому пути и уплыл поэт Карлис Скалбе.
Скалбе вернулся в свое временное жилье, а «святой челн» продолжал путь. Моторист оказался прав: катер был перегружен.
С наступлением утренних сумерек волны стали расти, перекатываться через борт. Свою браваду гриниекские прожигатели жизни словно забыли на берегу. Никому из слуг божьих и в голову не приходило молить бога и уповать на его милосердие. Они косились теперь друг на друга, как голодные волки. У каждого в голове бродила мысль: «Не будь тебя, другого, третьего, у меня было бы гораздо больше шансов спасти жизнь. Ты, другой и третий теперь мои злейшие враги. Из-за тебя я могу погибнуть». Глаза у всех были злые. И чем выше поднималась волна, тем сильнее становилась их взаимная ненависть. Когда опасность, по мнению моториста, стала явной, он закричал:
— Чемоданы, узлы, портфели — за борт! Все лишнее — за борт!
Вначале в море полетело только несколько узлов. Моторист повторил свое приказание:
— Все лишнее — за борт! Того, кто не послушает, вышвырну самого в море!
Угроза возымела свое действие. Море получило изрядную дань. Как ни трудно было божьим слугам расстаться с земными благами, страх перед смертью сделал свое. Почти все, что можно было выбросить, уже было за бортом. Только руйенский пастор Слокенберг с выпученными от страха глазами, изогнув свою долговязую фигуру, в отчаянии вцепился в зажатый между коленями чемодан. Слишком долго и тщательно он копил и собирал, слишком долго взвешивал и сортировал, чтобы все это так просто пожертвовать морю. Неопределенным казалось и будущее. Содержимое чемодана даже на чужбине могло обеспечить его хотя бы на несколько лет белым хлебом и маслом. И руйенский пастор надеялся, что беда, может быть, минует его. Может, никто не заметит его чемодана. Ведь он такой маленький. Совсем крохотный. Разве чемодан может что-нибудь решить в судьбе катера? И Слокенберг еще больше сгорбился, еще ниже склонился над чемоданом.
Рядом со Слокенбергом сидел владелец рижской портняжной фирмы Липсберг. Один из тех счастливчиков, которым удалось попасть на катер первыми. Он уже пожертвовал морю свои драгоценности. А ему разве не было жаль своего добра? И все же он выполнил приказ моториста. А этот верзила зажимает между колен свое золото, в то время как море становится все более и более грозным. Неужели остальные должны погибнуть из-за этого негодяя, из-за его золота? Мало он, портняжных дел мастер, отдал, чтобы попасть в этот плавучий гроб? Разве приказ моториста этого долговязого не касается?
— Эй ты, дурень, не слышал, что делать надо?
Слокенберг зло покосился на портного и еще крепче зажал между ног чемодан.
— Глух ты, что ли?
— Тебе какое дело? Чего тебе тут вообще надо? Это пасторская лодка! Ты сюда как воришка пролез! Как воришка! — ответил с издевкой Слокенберг.
— Бросай чемодан в море, говорят тебе! — закричал рассердившийся портной.
Ничего не ответив, руйенский пастор отвернулся. А разъярившийся портной и не думал отставать.
— Эй, тут один не бросает вещей в море! Хочет нас всех потопить!
ebooksa