Он поднялся наверх. Войдя в просторную спальню, сразу же увидел записку — на голубой почтовой бумаге, чтобы легче было заметить на белой подушке. Охваченный скорбью, он вдруг вспомнил старый совет, который когда-то получил от матери: «Чем тебе хуже, тем лучше надо держать себя в руках».
Весь дрожа, он догола разделся, открыл кран над ванной, взбил пену на лице. Потом налил себе виски и стал бриться. Все было как во сне, эти внезапные перемены в жизни. Жена больше не принадлежала ему; даже если она вернется, она все равно больше не будет принадлежать ему. Все стало другим: и эта ванная комната, и сам он, все, что вчера еще существовало. Он вдруг захотел все это вернуть. Он выбрался из ванны, опустился на колени на резиновый коврик и начал молиться. И за Стеллу, и за себя, и за Эда Хотона; он неистово молил Господа вернуть ему прежнюю жизнь — ту самую, которую он столь же неистово расколол надвое. Когда он вышел из ванны, опоясанный полотенцем, на постели в спальне сидел Эд Хотон.
— Привет, Билл. А где твоя жена?
— Минуточку, — только и сказал Билл.
Он вернулся в ванну и залпом глотнул какого-то одеколона, от которого впоследствии наверняка начнутся крупные неприятности с желудком. Потом как ни в чем не бывало высунул голову из дверей ванной.
— Надо было рот прополоскать, — объяснил он. — Как дела, Эд? Открой вон тот конверт на подушке, сейчас заодно и узнаем, где она.
— A-а, укатила в Европу со своим стоматологом. Точнее, она тут пишет, что это стоматолог отправился в Европу, поэтому ей пришлось мчаться в Нью-Йорк…
Билл внезапно перестал что-либо слышать. Его рассудок, теперь уже избавленный от тревоги, снова как будто отключился. Сегодня ведь еще полнолуние — или почти полнолуние. Что-то такое однажды случилось с ним как раз в полнолуние. Что именно, он запамятовал.
Его долговязое сухощавое тело, его потерянная в космосе, невзрачная душа расположились у окна в ванной комнате.
— Я, наверное, жуткий тип, хуже не бывает, — сказал он, качая головой и глядя на себя в зеркало. — Да, хуже не бывает. Тут уж ничего не поделаешь. В моем возрасте уже невозможно одолеть собственную сущность.
Он изо всех сил старался стать лучше, он благочестиво отсидел целый час у зеркала, ругая себя и кляня. Наконец настали сумерки, внизу послышались чьи-то голоса, и вдруг — вон она, в небе над его лужайкой, воплощение мучительной тоски по ускользающей юности, и нашей, и всего мира… Вот она — яркая, недостижимая луна.
Между тремя и четырьмя[48]
(
Случилось это в наши дни, когда все пребывают в унынии, у каждого на то своя причина. У многих, наименее удачливых, ум за разум зашел, когда к неврозам, нажитым в борьбе за процветание, присовокупились финансовые неприятности: неврозы ведь — привилегия тех, у кого очень много лишних денег. Некоторые тронулись умом, поскольку в самом воздухе веяло безумием или же поскольку слишком привыкли, что все зиждется на грандиозном золотом символе изобилия — точно так же, например, у французов все зиждется на бережливости и жажде славы, а у англичан некогда зиждилось на представлении о долге. В общем, почти каждый на чем-нибудь помешан.
Говард Батлер не верил ни в кого (в том числе и в себя) и ни во что, только в существующую систему, причем не верил с убежденностью, свойственной всем, кто был порождением этой системы или же проповедником оной. Человек он тихий и замкнутый, отнюдь не смельчак и не борец, способный одолеть любые подвохи судьбы, и в общем его можно было бы назвать совершенно неопасным человеком. Если бы не одно обстоятельство. Он слишком много размышлял, хотя возможности его мозга были не так уж велики, но в обычных условиях не стоило бы ожидать, что он достигнет немыслимых высот или же, наоборот, падет очень низко. Однако его порой настигали видения — о чем и пойдет наш рассказ.
В тот день Говард Батлер мучительно искал достойный выход, сидя в своем кабинете на девятом этаже нью-йоркского офисного здания. Здесь находился филиал и демонстрационный зал фирмы «Сыновья Б. Б. Эддингтона, конторская мебель и принадлежности», и он был руководителем этого филиала. Обставленная строго и торжественно, контора эта выглядела идеально, хотя и несколько опустела — из-за сокращения штатов, времена-то настали непростые. Секретарша, мисс Уисс, только что сообщила ему по телефону фамилию нежданного просителя, вот он и думал, стоит или нет разобраться с этим незамедлительно; ведь раньше ли, позже ли, а не принять никак нельзя. Поскольку это миссис Саммер.
Ей не требовалось объяснять, где его кабинет: она проработала тут восемь лет, пока ее не уволили полгода назад. Это была красивая, живая дама, лет под пятьдесят, с седеющими золотистыми кудрями, стройная, но не сухопарая, в стиле «девушек Гибсона»[49], у нее были чудесные, совсем молодые глаза, ярко-голубые. Говарду Батлеру она все еще была далеко не безразлична, как и почти тридцать лет назад (тогда ее фамилия была Белнэп), когда она отказалась выйти за него замуж, хотя, в отличие от прежних времен, теперь он ее прямо-таки ненавидел.
Она вошла в кабинет в полной боевой готовности, как всегда, и своим звучным свежим голосом, который всегда его будоражил, произнесла: «Здравствуйте, Говард!» — без особой симпатии, но и без неприязни. Хотя на этот раз она держалась несколько скованно.
— Здравствуйте, Сара.
— Ах, — вздохнула она, — как странно вновь оказаться в этих стенах! Ну как, может быть, для меня найдется место?
ebooksa