Так нельзя… так ведь нельзя… что бы я там не думала о Раше… что бы я не чувствовала… но так нельзя…
Серо-голубое небо надо мной гудит, расплавленное тяжестью уходящей ночи, встречая еще большую тяжесть утра. Скоро тут станет жарко… так жарко, что камни эти превратятся в мягкую глину… как долго я смогу тут быть, прежде чем придется вернуться… куда? Как туда возвращаться… как говорить и как смотреть… зная, что один позволил другому, а другой позволил себе… а главное…
А главное зная, что сама испытала при этом.
Стон хоронят ладони — едва слышный. Сбившееся дыхание наматывает легкие на позвоночник, и шаги за спиной я слышу, когда они останавливаются. Оборачиваюсь…
Впервые со дня нашей встречи я вижу его таким — и отворачиваюсь. Не хочу смотреть. Не могу смотреть. Не могу сейчас быть рядом с ним.
Легкое, почти невесомое касание к плечу пускает по всему телу судорогу — стылую, скользкую. Не хочу… не трогай… не сейчас…
— Твои ноги…
— Все нормально.
— …
— Все. Нормально.
— …прости меня.
От голоса и лица его, мельком увиденного, что-то рассыпается внутри — и я подрываюсь.
— Прости?! Ты чем думал!.. Ты… как ты мог так…
Он смотрит молча — весь почерневший, весь огрубевший, как будто больной, он не отводит взгляд, не опускает голову, он молчит и смотрит на меня — так, как будто сейчас умрет. Ну что ты так смотришь?! Ведь ты сам позволил этому случиться! А теперь все поворачивается так, словно это мне нужно тебя утешать!..
— Зачем, Мар? Я что, так мало значу для тебя?..
Лицо его искажается — словно дотронулся до оголенного провода. Шагает ко мне вплотную, обхватывает ладонями лицо, я чуть вскрикиваю — горячо! — и шепчет севшим голосом:
— Потому… что ты бесценна для меня… за спасение твоей жизни я обязан ему… спасением его собственной…
— Ты о чем?..
— Он умирает.