Погода нелётная

— Но здесь мои вещи…

— Я всё вынес и потом верну на место, — поклялся Макс.

Маргарета закашлялась и закрыла нос рукавом, а Макс обрадовался:

— Вот видишь! Давно пора было это сделать.

— Я была занята, — сухо сказала девушка.

— Ничего страшного. Наведём теперь красоту!

Пока она отстукивала числа по аппарату, Макс натащил воды, поскрёб мыло ножом, взялся за щётку. Он мыл и тёр, тёр и мыл, до приятного нытья в мышцах и липкого, потного ощущения на загривке. Где получилось — снял со стен полотнища и как следует их вытряс, отчистил жестяную стену, безжалостно швырнул под навес пропахшую влажностью постель. Шкрябал пол до тех пор, пока тот не перестал, наконец, быть липким. Выполоскал в ведре занавески и повесил их сохнуть на ветру и неверном солнце.

Что за глупость такая — жить в грязи, когда можно жить хорошо, по-человечески? Тонуть в унынии и серости, когда можно строить новую жизнь! Ну да ладно, Маргарета — девчонка, девчонкам иногда можно. Она всегда была такая, чуть-чуть мрачная, и много шутила про похороны. Вот и застряла, должно быть…

Здесь Макс осёкся. Тряхнул головой, сходил сменить воду. Маргарета сбежала во двор и теперь сидела среди своих грядок на корточках: со спины Макс не мог разглядеть, то ли делала что-то мелкое, то ли просто смотрела в пустоту, как с ней это бывало.

Она была странная, эта новая Маргарета. Какая-то мягкая, безразличная, медленная. Иногда в ней просыпалось что-то знакомое, бойкое и язвительное, но куда чаще она замирала со стеклянными глазами, а иногда даже бросала фразу на середине слова.

Тогда её хотелось как следует, с чувством, потрясти.

Что с ней случилось, чем её переломало так? Маргарета отвечала на вопросы плохо и невпопад. Макс и сам никому не стал бы рассказывать… ничего не стал бы, кроме, может быть, самых общих слов. Вместо рассказов Макс травил анекдоты, много смеялся и громче всех шутил.

Макс всегда считал себя оптимистом. Душа любой компании, он всегда был в центре внимания, на него смотрели, на него равнялись, и ударить в грязь лицом было никак нельзя.

Когда Рябина поправится, и Макс вернётся в центр, он обязательно разузнает, что такого произошло в Монта-Чентанни. Что за мерзкая скотина сидела там в командирах, что за приказы она отдавала, и не плачет ли по ним трибунал?

«Тебе нельзя летать», сказала вчера Маргарета. Глупая! Как может быть, чтобы ему, Максу, — и нельзя было летать? Он был рождён для полётов. Он все военные годы провёл в седле, почти из него не вылезая. Он и жил-то, по правде, только там, в вышине, когда ветер бьёт в очки, а ловкое звериное тело — его тело — закладывает вираж за виражом…

Макс не раз падал с неба. Ему повезло никогда не гореть всерьёз, но его ранило осколками и брызгами, его вивернам рвало крылья, а одной начисто снесло снарядом бошку, — буквально чуть-чуть в сторону, и к ней прибавилась бы и его, максова, голова. Но крылья зверей устроены так, что и после смерти остаются распахнуты, и труп не столько падает, сколько планирует.

Макс разбивался, конечно. Однажды его приложило так сильно, что его выздоровление считалось удивительным. Но чуть меньше месяца спустя Макс снова поднимался в небо, потому что как и жить-то без него, без неба? Кем быть — если не стрелком на виверне?

Вот и теперь наверняка всё дело в падении. Может быть, что-нибудь неудачно тряхнуло, и это отдаёт до сих пор, вот и всё; дело житейское. Здесь, на природе и в тишине, Макс отлично восстановится, а потом они с Рябиной вернутся на базу.

Ещё Макс заберёт в город свою девчонку. И они поедут вместе на солёное озеро, будут плавать, смеяться и смотреть на закат в обнимку.

Макс поморщился, отжал тряпку и снова взялся тереть полы, стараясь не посадить лишних заноз. Движения выходили какие-то рваные, суетивые.