Здесь мне не найти чего-либо съестного.
Вдруг я услышала воркование голубя, и мне стало страшно, потому что я давно не слышала этих птиц. На тех немногих, каких мы встречали в городе, мы охотились с помощью рогаток. Самым метким был Улисес, да и я стреляла хорошо, почти так же, как он. Сейчас моя рогатка была в рюкзаке, я оставила его с детьми-тарантулами. Когда я обнаружила их мёртвыми, когда прощалась с моими друзьями и даже не смогла заплакать, я оставила рюкзак, чтобы выиграть время, чтобы взрослые порылись в нём и забрали добычу, а я бы осталась в живых. Мне пришлось сбежать налегке, я не могла иметь что-нибудь при себе и схватила только нож, который всегда носила на поясе. И никогда с ним не расставалась. Улисес научил меня этому, как и многому другому, например пользоваться рогаткой для охоты или чтобы ранить кого-то. Это он нашёл меня, грязную, истощённую, выбившуюся из сил, и принял в маленькую семью детей-пираний, умеющих взламывать двери и окна, находить пищу в самых необычных местах, лечить друг друга, заботиться друг о друге. Вот почему взрослые возненавидели нас: мы не зависели от них и с каждым днём становились сильнее. Мы были их конкурентами, поэтому они и убили мою маленькую семью таких прекрасных детей.
Этот пожелтевший лист бумаги, который выдержал испытание временем, теперь частично окроплён моими слезами. Я старалась сдерживать их, чтобы чернила цвета охры, которыми пишу, не растекались. Но не смогла. Писать о детях мне мучительно, вот почему я их и не вспоминала, они не появлялись в моей голове до того, как я добралась до Обители Священного Братства.
Я намеревалась вырезать кусок дерева из упавшего креста, чтобы смастерить рогатку на случай, если вдруг рядом окажется много птиц или крыс, но в этот момент услышала слабый предсмертный вскрик и увидела Цирцею с окровавленным голубем во рту. Мне захотелось отнять его, но это было опасно.
Я вернулась в деревянную исповедальню, похожую на миниатюрный бесполезный домик. И оставила дверь открытой, чтобы следить за Цирцеей из ненадёжного укрытия. Я видела, как она жуёт, разрывает на части крошечное, но мясистое тельце. Двумя укусами можно было «заморить червячка». Поглощая еду, Цирцея продолжала смотреть на меня глазами, похожими на созвездия, на океан выжидающе мерцающих звёзд. Я была для неё хищницей, скрытой угрозой. И она не зря опасалась меня. В конце концов, она ведь была девочкой-тарантулом, девочкой-пираньей, девочкой-скорпионом, девочкой-змеёй.
Голод терзал меня изнутри, наносил удары, как и тогда, когда я встретила свою семью безумных детей, и мне поначалу не хотелось охотиться на брошенных домашних животных. Я понимала, что не стану нападать на Цирцею, я не должна рисковать, ведь она тоже может напасть на меня. Я попыталась сосредоточиться на выборе решения, что же делать дальше, вообразив, как поступил бы на моём месте Улисес: куда уйти, как действовать впредь, но рассуждать не получалось, ибо голод поглощал мои мысли, застилал глаза. Поэтому я не заметила, как Цирцея начала медленно приближаться к исповедальне. Я смотрела на неё в упор, но не видела.
А сейчас я пишу чёрными чернилами. Я изготовила их из древесного угля, который украла у служанок. Пишу в келье; уже очень поздно, но время ещё есть. Лунный свет, проникающий сквозь щель в стене, позволяет мне чётко видеть слова тёмного цвета.
Тишина здешних мест, тишина Обители Священного Братства подобна белой змее, она скользит в воздухе и сворачивается кольцами в пустоте. Нет, Цирцея ни за что не причинила бы мне вреда, однако тогда я этого не понимала. Мне удалось выхватить нож, но я не напала на неё, потому что она оставила кусочек голубиного мяса на ступеньке исповедальни. Такое вот подношение. Конечно, не так много, но достаточно, чтобы изжарить на огне. Я собралась приготовить мясо на подходящих щепках от креста.
Цирцея влезла на раму одного из разбитых окон и наблюдала за мной сверху на протяжении всего процесса. Она видела, как я обматываю руки лоскутами ткани, которые носила на шее и использовала специально для этой цели, чтобы не содрать кожу при заготовке дров. Дети-тарантулы научили меня разжигать огонь почти чем угодно и в любых условиях. Мне было известно, что есть сырое мясо рискованно, к тому же я могла выдержать многочасовой и многодневный голод. Недостаточное старание может тебя убить, а отдаваться во власть страха опасно.
Цирцея внимательно следила за каждым моим движением. Я осмотрела собор, его разрушения и случайно наступила на крылья ангела, на его разбитую скульптуру на полу. Некоторые скамьи в соборе сохранились в целости, но на них были нанесены маркировка, рисунки и фразы. Другие скамьи казались разобранными, доски были разбросаны по полу. Я выбрала одну дощечку идеальной формы и толщины для разведения огня. Потом двинулась дальше и увидела обезглавленную скульптуру. Она походила на женщину из-за складок туники, высеченных в камне, и из-за тонких длинных рук.
Возле скульптуры обезглавленной женщины – святой? мученицы? девы? – я нашла сухую палку, которой хотела добыть огонь трением о твёрдую доску. Скульптура женщины стояла на мраморном подиуме с дверью, которую не смогли взломать. Но я-то знала, как это сделать, и мне не составило труда вскрыть её ножом. Внутри были пустые цветочные вазы и маленькие металлические чаши. Я решила воспользоваться ими, чтобы вскипятить воду, которую нашла в купели. Предположительно, это была дождевая вода, потому что крыша над купелью проломлена. Потолок был очень высок, недосягаем. Раньше он был голубым, расписанным маленькими золотыми звёздами, которые теперь не блестели.
Чуть дальше я заметила выступы, образующие огромные цветные соты на центральном куполе. Подобие каменных вен, устоявших перед временем, людьми и катастрофами. То была одна из немногих уцелевших частей потолка. Купол защищал остатки главного алтаря, на котором уже не было креста, гнившего на полу. Увидев открытую дверь справа от алтаря, я осторожно вошла, но комната оказалась полностью разграбленной, без мебели и предметов обихода, без стёкол в окнах и без одной из стен, она, вероятно, вела в большую залу, от которой остались лишь колонны и их основания.
Я вернулась к купели и набрала воды в чаши, зная, что некипячёную воду пить нельзя. Огонь должен убить в ней любой вирус, паразитов, бактерии. Дожидаясь, пока вода отстоится в чашах, я настрогала ножом стружек, чтобы разжечь огонь. Потом собрала ветки, упавшие с мёртвого дерева, и достаточно щепок, чтобы развести небольшой костёр на довольно продолжительное время. Затем очистила и приготовила кусочек мяса, который подарила мне Цирцея, вскипятила и испила купельной воды. Это успокоило моё пересохшее горло и «заморило червячка». Я улыбнулась. Не знаю, было ли это ощущением счастья, но чем-то подобным – точно.
Как только до Цирцеи дошло тепло костра, она спустилась с подоконника. Но держалась на безопасном расстоянии, хотя знала, что имеет такое же право на этот огонь, как и я. Цирцея расположилась в удобном месте, чтобы согреться – и убежать, если я нападу на неё. Я немного выждала, а потом размеренными шагами подошла и поставила перед ней чашу с водой.
Мое подношение.
Для начала она понюхала воду, а затем, пока пила, не переставала настороженно смотреть на меня, однако мы уже поняли, что можем доверять друг другу. Ведь никто не угощает того, кого намеревается убить. Некоторые из звёзд, поселившихся в созвездиях её глаз, начали светиться. И мы заснули у костра.
На следующий день я снова осмотрела собор. Цирцея следовала за мной, проявляя любопытство, но всё еще держалась на расстоянии. Под досками мы нашли кусок красной ткани, ржаво-красного цвета. Я использовала его как рюкзак, привязав к своему телу, и положила туда чаши, которые пригодятся для приготовления пищи. Накануне вечером я оставила немного кипячёной купельной воды в маленькой вазочке. С нею в одной руке и палкой, которой я разводила огонь, в другой мы с Цирцеей покинули собор.
Вот уже несколько дней я не пишу, не могу прикоснуться к бумаге и провожу в тревоге дни напролёт, будто в моих венах зарождается хворь и будто слова, накопившиеся в моей крови, выделяют яд, токсичное зелье, кислоту, заставляя меня выпустить их наружу.
Они обжигают, как некая пустыня, образуемая словами, которые превращаются в сухой горячий песок, распадающийся на тлеющие частицы.
Когда я писала о детях-тарантулах и о Цирцее, моё занятие чуть не раскрыли: Лусия вошла в мою келью не постучавшись, распахнула дверь, и единственное, что спасло тайну моей ночной книги, – так это то, что свеча погасла. Ночь была тёмная, лишь тьма и тёплый ветер проникали в щель в стене, а бриз был недостаточно сильным, чтобы погасить пламя. Но внезапное появление Лусии сделало своё дело и позволило мне спрятать эти болезненные воспоминания.