– Такая занятая да верующая… Страшно просто… Мучила меня нарочно, знаю я вас, женское племя, – жесткие нотки послышались в голосе Григория.
– Мучила? Да больно надо! У меня дел хватает и без того, чтобы думать о мучениях деревенского кузнеца. У меня свадьба скоро, осенью и справим, – мстительно выпалила девушка и осеклась – Григорий, всегда сдержанно-насмешливый, побледнел. Переспросил:
– Свадьба?!
– А ты что, не знал? Думал, я в сердцах тебе сказала! Я невеста Микитке Ерофееву, давно отцы наши сговорились. Все деревня об этом судачит, Вороновым завидует. Деревенская девка за городского парня пойдет, экая удача!
– Не чувствую радости в голосе твоем, Аксинья. Не люб, видать, тебе жених?
– Не люб, ох как, не люб, с детства терпеть не могу Микитку… – осеклась, вспомнив, с кем говорит. – Воля отца закон, решил он, что Никита мужем моим будет, и я не смею ему перечить.
– Ну-ну… А иди лучше за меня, – внезапно развернул кузнец к себе Аксинью, сжал крепко и посмотрел ей в очи своими бархатными глазами.
– Гриша, что ты такое говоришь? Грех это, воле отца перечить. Невозможно это… – нежно-розовым румянцем залилась девушка, представив, каково это – быть женой того, кто мил сердцу, от кого дыхание замирает, на кого смотришь и наглядеться не можешь.
– Почему же невозможно? Я тебя посватаю да расскажу родичам твоим, как жить мы ладно станем…
– Не надобно! Молчи. Я уйду домой, не говори так… – Аксинья силилась скрыть слезы, наворачивающиеся на глаза. – Расскажи лучше о себе, Григорий. Ты обо мне почти все знаешь, а я о тебе ничегошеньки не знаю, как будто скрываешься от меня. Какого ты роду-племени? Как в деревне нашей оказался?
– Тяжко, Аксиньюшка. Никому я не рассказываю, сам забыть силюсь. А вспоминается, след в след идет прошлое…
– Да что ж с тобой случилось, Гриша?
Большие испуганные глаза Аксиньи переворачивали все нутро кузнеца, в них хотелось смотреть, не отрываясь. От зари до зари смотреть на ее личико ангельское, слушать ее мелодичный голос, рассказать ей все о себе… как на исповеди не рассказывал.
– Родился я в большом селе под Белгородом, семья у нас была большая да справная, семь детей в семье живыми остались. Хозяин наш был понимающим: оброк заплатил да барщину отработал – и дальше крутись как белка в колесе. И все бы хорошо, земли наши теплые, привольные, солнце там светит ярче, чем здесь, ягоды вкуснее, урожаи знатные… Крымчаки повадились на наши земли набеги совершать.
– Крымчаки тебя утащили?!
– Да, увели татары и продали в Кафе[36] на невольничьем рынке.
– Ох, бедный ты. Ужас-то какой! – Аксинья порывисто прижалась к Григорию. Еле дотянувшись – высок больно, – по голове опущенной стала гладить.
– Но, как видишь, все хорошо закончилось. С тобой вот стою здесь, и больше мне не надо ничего. – Григорий схватил девчушку, прижал к себе, приподнял – иначе нос ее уткнулся в его подмышку – и стал всласть целовать. Аксинья уже не сопротивлялась, таяла в его руках. Рассказ о плене разжалобил ее сердце, а для русской девки, как известно, жалость первейшее средство на пути к любви.
– Гриша, довольно, – задыхаясь, просила Аксинья.
Кузнец неохотно подчинился, но сжал ее хрупкие плечи.