Тетка Василиса разрешила Нютке до самого утра сидеть в горнице с горе-невестой.
Песни пермских земель принесли им обеим покой. Они заснули на лавке бок о бок, повторяя и в полусне: «Ай да птичка».
Верхний посад не нравился Нютке. Не так часто оказывалась она за пределами теткиных владений, но всякий раз мерещилось, что здесь идет бой длиннохвостых петухов.
Усадьбы огромные, в два-три отцовых дома, яркие, расписные, с деревянным узорочьем и гребнями на башенках. Они теснились, подпирали друг друга заборами, сараями, словно пытались вытолкать, пихались постройками, жили недружно. Митя сказывал, что губная изба завалена грамотками да жалобами друг на друга.
«Устюг Великий – народ в нем дикий», – слыхала Нютка поговорку. И местные тем гордились. Дикий не дикий, но здесь одной девке выходить на улицу было опасно. Могли ограбить, могли пристать с непристойными словесами. Одна из теткиных служанок пропала средь бела дня, а нашли ее на берегу Сухоны без одежи, а дальше говорили шепотом.
Чего у города было не отнять (здесь всякий бы согласился) – богатства золотокупольных храмов, мощи крепостных стен и башен. Нютка, хоть и держали ее в черном теле, бывала и в ближайших церквях: Рождества Христова, Никольской, Троицкой, Варваринской, гуляла в торговых рядах, глазела на суету владыкиного двора.
А сегодня выпало ей немалое счастье: с братцем Митей проехаться в расписной колымаге, да с ветерком. Красный сарафан, желтая душегрея, сирейский платок, бусы в три нити – Нютка ощутила себя дочкой Строганова, а не заморенной, безвестной служанкой в теткином доме.
– Сусанна, послушай меня, голубушка.
Ой неспроста братец позвал на прогулку. Нютка знала, что он сейчас скажет. В груди стучало часто-часто, и румянец заливал щеки, и шрам на правой щеке наливался багровым уродством. Да, жених Улиты испугался припадочной девки, сваты твердили: «Чур ее», не боясь гнева Митрофановых. Семейство их было влиятельным: Нератовы вели торговлю по сибирским городам да через Архангельск знались с немецкими купцами.
– Ты приглянулась ему, собой пригожа, бойкая. Про отца твоего сказывал, Степана Максимовича… Все как есть. – Митя боялся обидеть Нютку упоминаньем, что она нагуляна матерью.
– Руки моей просит? – не выдержала она долгих рассуждений братца.
– Нет. Но дело к тому идет.
– Пусть с батюшкой поговорит. Может, он кого получше мне приискал, – отнекивалась Нютка, а сама вспоминала серые глаза молодца и скрещивала два пальца за спиной. Не испугался щеки исполосованной, крупный да веселый – и тем уж мил.
На радостях братец купил ей два свертка корицы и аниса. Пресный теткин дом пах воском и старым деревом, Нютка тосковала без запахов, что щиплют язык. Весь вечер прижимала свертки к себе, вдыхала и грезила о будущем. А наутро Митя вновь уехал, оставив сестрицу в жабьем болоте.
Тетка больше не пускала ее к Улите, наказывала. Пуще прежнего заваливала работой, пороть стереглась: Строганов может и припомнить.
– Праведный труд всякой девке надобен. Иначе хозяйкой не стать, – любила поминать тетка, глядя на Нютку, подозрительно нюхала воздух, пропахший корицей из Митиных даров, и задумывала новую пакость.
Или то Нютке казалось?
8. Помять
Еремеевна беззлобно поругивала Онисима, сына Голубы. Неугомонный мальчонка заляпал тряпицы, что сушились посреди двора. Степан знал за бабами грех: как заведут бранную песню, так угомониться не могут.
– Нет ничего хуже бабы сердитой и сварливой[91]. Рот ей надобно закрыть, – поучал когда-то отец.
ebooksa