– Скажи, – тихонько попросила Зоя. И в серых глазах ее что-то было взрослое, пытливое, такое, что Аксинья согласилась.
А рассказывать-то было нечего. И не девке, молодой, не рожавшей, пуганой, говорить о тех черных родах… Но знахарка раскрыла рот – и не удержать было потока.
Лизавета, дурная молодуха, обвинила ее в сговоре с бесами, в убийстве младенца. Да только не жилец он был. Еще когда сидел в утробе, сцепленный с матерью пуповиной, на Небесах знали: не выживет.
Аксинья вспоминала, сколько лет ходила повитухой по соседкам, по окрестным деревням. Но такого за два десятка лет не встретила.
Не диво, страх…
Дитя Лизаветино являлось на свет долго, измотав до предела и мать, и повитух, и дворовых девок. Руки Аксиньи были до локтей в крови, пот стекал градом, даже сарафан с рубахой были мокрыми – то ли от крови роженицы, то ли от пота.
А когда увидела младенца, так и замерла в страхе.
Лицо жуткое, искореженное неведомой хворью. Неровный череп с шишками да выбоинами, а прямо на месте левого уха – вторая голова. Малая, неразвитая, без глаз, с тонким хрящом носа и ртом, уходящим в тельце.
Дитя не дышало, и Аксинья, обернув его тряпицей, хлопала по бледным ягодицам, тормошила, поверчивала вниз голову и старалась не глядеть. Сквозь жалость к несчастному мальчонке – отросток между ног не давал усомниться в том – пробивался страх.
Всякий знал: такое дитя послано нечистью. Бабки шептали – наказание матери за связь с тем, кого не называют. Просто так уродливым дитя не родится. Либо напугали мать, либо в грехе замечена. Ежели путалась с водяным, родится с перепонками меж пальцами, с лешим – обросшим шерстью. Белесым родится да с красными глазами, если с бесом путалась. Аксинья думала всегда: вранье да небылицы. Но сейчас, держа в руках Лизаветиного сына, что так и не стал дышать, сама вспомнила о нечисти.
Эх, не берегла бы молодую Лизавету, мать ее зареванную! Взяла бы да нещадно на весь белый свет рассказала об уродстве сына… Глядишь, и не получилось обвинить ее в колдовстве. Давно ведомо: кто первый обвинит, тот и прав. Ежели нападаешь, тебя боятся и уходят прочь с тропы. А покажешь слабость – изгрызут. Все как у диких тварей лесных.
Так и получилось у Аксиньи с Лизаветой. Одна пожалела, вторая ее за то наказала. Потом, у дьяка, во время бесконечных допросов Аксинья рассказала и про наросты, и про вторую голову, и про безвинность свою. Да целовальник лишь ухмылялся: «Сочиняешь, ведьма. Сама из доброго младенца черта слепила заговорами да злой волей, а теперь напраслину возводишь».
Аксинья глядела лишь на нить и вела негромкий свой рассказ, словно безделицу говорила, а не делилась тем, что изломало ей жизнь.
– Вот так, Зоя, – сказала наконец она.
И подняла голову.
Девчушки, оказалось, в клети уж не было. Аксинья со вздохом разогнула спину – к вечеру пожженная кожа начинала саднить и зудеть под грубой дерюгой – и проверила дверь. Замок Зоя закрыть не забыла.
А на следующий день состоялся неприятный разговор.
Дюжина свечей, светлые образа, а перед ними лампада, большой стол, мягкие налавочники, Библия в переплете из телячьей кожи. Жилье так много говорит о человеке, особенно женщине. На столе чернильница и куча грамоток. Аксинья тут же вспомнила Степана и его вечерние дела. И неподобающе громко вздохнула.
Пахло свежей лиственницей – келью недавно обновили. Срубили новые лавки и скамьи, полку под образа. Негоже старьем дышать…
А где ж игуменья?
ebooksa