– Ульянка приходила в снах, пугала меня, да и вот… А потом перестала, – путано говорил допрашивае- мый.
Дьяк одобрительно кивал.
Георгий уже понесся дальше рассказывать про заговор, что твердил, бродя вокруг дома, про мелочи, да только повторял всякий раз: «Аксинье-то худого не сделаете?»
В хоромах поселилась тревога.
Жизнь будто текла все той же неспешной речкой. Еремеевна растапливала ранним утром печь, суетились Маня с Дуней, громко позевывая и крестя рот. Звенела ключами Аксинья, давала поручения, готовила, проверяла запасы, ворчала, оказывалась сразу в нескольких местах. Гомонили казачки, забирая большой чан с похлебкой. Бегали дети, шипели кошки, вновь не поделив рыбьи головы.
Но всякий из них порой бросал осторожный взгляд на Аксинью, словно задавал по дюжине раз на дню вопрос, и, не находя ответа на ее спокойном лице, изумлялся еще больше.
Лишь один человек в огромном доме не чурался резких слов, взывал к разуму и требовал действий.
– Аксинья, да не молчи ты! – Анна Рыжая схватила подругу за руку, да так цепко, что сама поразилась.
– Что тебе надобно? Я тебя отправила на заимку за домом глядеть. Отчего приехала? – Аксинья говорила сухо, недовольно, точно малому ребенку.
– Отчего приехала?! Послали за мной, сказали, беда в доме.
– Еремеевна надумала, да без моего разрешения. Какая ж беда? Молодуха в горести великой, дитя потеряла, оттого наговаривает на меня.
– В горести… Да она сжить тебя с белого света решила! Аксинья, да проснись же ты!
Анна пыталась пробиться сквозь равнодушие, что окружало Аксинью слюдяным колпаком. Знахарка не возмущалась, не рыдала, не писала Степану с мольбой о заступничестве. Не бежала подальше от Солекамской епархии и губной избы, от зловредной Лизаветы, от всех недругов, что могли сейчас уничтожить ее.
Вела себя, словно не вызывали ее, не обвиняли в непотребном… «Глупая, отчего не чует опасности?» – шептала Анна и молилась за подругу, что лишилась разума посреди тягостного жизненного пути.
Угли, вспыхивая черно-рыжим, катились по белому снегу, обращали его в водицу. Аксинья вспомнила старый обычай, что сулил спасение на Трифонов день[41]. Проснулась раньше всех, протопила печь и сгребла горячее в горшок.
– Нечисть пугаешь, – улыбнулась Еремеевна.
Черныш прыгал вокруг лужиц, лаял, тыкался носом в угольки и взвизгивал, точно щенок.
– Испугаешь ее. Прежде сама страхом изойдешь, – тихо ответила Аксинья и вернулась в дом.
«Жди погибели», – повторяла странница вновь и вновь во снах и яви. Ждать недолго осталось.
Все казалось Аксинье нелепым и суетным. А еще нелепее выглядела Софья. До обеда она явилась, запыхавшаяся и покрытая инеем. Долго отряхивала снег, молвила: «Поговорить с тобою надобно». Аксинья провела ее в горницу, взяла из корзины бесконечную вышивку и приготовилась слушать пустое.
ebooksa