С наступлением поста оба угомонились. Чинная Москва не терпела богохульства.
– Елизавета, жена Артемия Щербины, и мать ее, и служанки обвиняют тебя в чародействе. Сказывают, что ты навела порчу по злобе. Дала испить снадобье горькое нашептывала неясное… Оттого дитя появилось на свет мертвым. И другие называют ведьмой.
Дьяк повторял одно и то же, точно ему доставляло сие несказанное удовольствие. Третий раз Аксинья сидела здесь, отвечала на глупые вопросы и надеялась, скоро мука закончится.
Сколько лет назад страх впервые вполз в сердце? Когда старая Глафира рассказывала о злобе людской долгими вечерами, перебирая целебные коренья? Когда на площади жгли старого киргиза, хозяина лавчонки с травами и зельями? Когда слышала за спиной своей шепотки: «Ишь, ведьма! Худого от нее жди, сглазит иль порчу наведет»? Когда выгнали ее из деревушки да поселили в лесной хибаре?
Словно смрад за гнойной раной, тянулась за ней молва. Она принимала детей, исцеляла, утешала. А слышала одно: «Ведьма! Бес на плече сидит».
Ведьма…
Когда Аксинья впервые услышала злобные обвинения, что возвела на нее дочкина подруга, Лизавета Щербина, только головой качнула. Надо ж было выдумать такую нелепицу?
Дитя умерло в утробе матери еще до рождения. Чудом молодуха выжила, крепкая плоть поборола смерть, очистилась сама собою. Но разум Лизаветы оказался во тьме…
Дьяк писал, оставив Аксинью на блаженный миг в покое, а она зачем-то принялась вспоминать, как впервые оказалась здесь, рассказывая о своем «злодеянии чародейском».
Впервые вызвали ее в губную избу на Никона Сухого[43]. Выла, бесновалась метель, лошади ржали, отворачивали морды от снега, норовившего залепить глаза и ноздри. Пристав, плотный мужичонка лет сорока, с опаской залез в возок, сел подальше от Аксиньи. Видно, боялся сглаза.
Третьяк запрыгнул в сани, хоть и знал, что присутствия его Аксинья не желает. «Хозяин спросит с меня», – проворчал он и подсел к приставу. Всю дорогу они обсуждали недород, злых иноверцев и близкую войну с ляхами.
– Ишь, бесы лютуют[44]. – Худой дьяк встретил ее с лукавой усмешкой: мол, ждал тебя давно. – Оттого злятся, что ты с ним в одной упряжи!
Аксинья пожалела, что черные очи ее не могут навлечь болезнь. Сглаз, порча, сухота – много слов и страхов, а за ними лишь глупость человеческая.
Догорела свеча, дьячонок зажег новую, а вопросы не кончались. Откуда знакома с Лизаветой? Хотела ли ей зла? Отчего позвали к роженице? Кто еще принимал дитя? Отчего умерло?
Кашляющие вопросы, докучливые, однообразные. Тяжесть на сердце и стылая изба… Аксинья вновь и вновь говорила о том, что Лизавета дружила с дочкой, что она не хотела зла, пожалела молодуху, которая не могла разродиться. Говорила, что в Бога верует и молится, тут же крестилась, чтобы уразумели: не живет в ней бесовская сила.
Верила, что наветы воеводиной дочки рассыплются в прах. Верила, что имя Степана Строганова, огненными буквами написанное на груди ее, убережет от обвинений. Кто ж захочет связываться с…
– Гошка Заяц сказывал, что заклинаниями ты спасла жизнь его ребенку. – Дьяк перебил мутный поток мыслей. – А ежели с того света вытянуть можешь, то и загубить. И жену его, Ульянку, что померла да приходила к нему, ты угомонила… Рассказывай.
Дьяк глядел на знахарку, и неприкрытое ехидство сквозило в его взоре. Язык Аксиньи заплетался, а разговор все тек и тек. Ушел страх, еще на первом допросе улетел в печную трубу. На смену ему пришло равнодушие. Аксинья словно забыла, чем может грозить каждое из обвинений, срывавшихся с острого языка худого дьяка. Неохотно отвечала, мечтала о теплой постели и, кажется, тем еще боле раздражала.
Да, есть от чего прийти в ярость. День за днем проводить в плохо топленной избе, вопрошать, ловить за хвост татей, громко кашлять, тереть об кафтан озябшие пальцы… Представилось Аксинье, что может она покорить человека да волю ему свою навязать. Была б ведьмой – и разговор окончили бы еще до полудня. И дьяк бы давно забыл о ней…
Но он вгрызался в прошлое, перетряхивал через мелкое сито, находил плевела снадобий, исцелений и наветов тех, кто был чрезмерно благодарен еловской знахарке.
ebooksa