Прошлепала босыми ногами по холодному полу. Жар не оставил ее и сейчас, посреди студеной зимней ночи, выпила отвар ромашки и легла, боясь, что сон вернется. Серый кот запрыгнул на постель, поняв, что сегодня хозяйка его не прогонит.
– Избави Иисусе Христе, Сын Божий, от мучения огнем и водою. Убереги рабу свою Аксиньку… Лягу я, перекрестясь, пойду помолюсь да выйду в ворота, через чисто поле тропами пойду, в лес приду к сосне большой, она спасет милостью Божьей.
В Вертограде много корябано слов тайных, смутных, на них до того и глядеть боялась. От гнева хозяйского и корыстных соседей. Чтобы люди сильные любили. Для мужеского горения. От сглаза.
Не лезла в дела колдовские, смутные – дюжину раз, не боле, шептала заговоры.
А теперь боялась муки, слабости бабьей, клещей раскаленных…
– Избави Иисусе Христе…
За окном забрезжил рассвет. Надобно маетность убрать с лица. Пусть считают все: спокойна Аксинья, защитить себя может от всякого зла.
Лукерья привычно накладывала стежки и всякий раз, протыкая острой иглой беленый лен, вспоминала имя мужа. Окромя нее, никто и не говорил: Силуян Третьяк. А она повторяла, и от силы, мужской, темной, подкашивались ноги.
– Силуян, – прошептала она и порадовалась, что в горнице одна. Вышивка на рубахе выходила яркой: красные нити по белому, точно кровь на паль- цах.
Лукерья улыбнулась: ни капли, ни горсти сожаления не было в ней. Тогда, после смерти первого мужа, Пантелеймона Голубы, смерти жестокой от медвежьих когтей, она выла и молила у Христа прощения. «Грешница, грешница!» – стучало в голове. Вспоминала она, как щедро разбрасывала это слово по пути Аксиньи-знахарки, и выла еще громче.
Ой да выла не по Голубе, доброму, веселому, смелому мужу. Лелеял ее, ласкал, точно птицу заморскую. Ни одного худого слова не слышала за три года. А она, окаянная, рыдала над телом мужниным, рыдала, а внутри жило иное.
Ставила свечи за упокой и радовалась! Молилась ночами, прогоняла бесов, а в ней все пело, ликовало, словно на свадьбе.
Проходили недели, она, обряженная в белую вдовью одежу, не поднимала глаз, скорбно шептала молитвы, а сама ждала, ждала так, что уснуть не могла, ходила долгими ночами и боялась саму себя. «На вершок[52] от греха», – лишь сейчас узнала Лукаша, о чем толкуют.
И душной ночью оказалась в горячих руках. Сама не поняла, отчего так охотно подставляла шею, отчего дышала часто, отчего запустила руку под рубашку и путала пальцы в черных волосах, кричала, кусала шершавую ладонь, словно вавилонская блудница. А потом Третьяк безо всякого стыда хромал в ее покои. Там вновь и вновь распластывал ее на постели, а двухлетний Онисим плакал и звал мать.
– Эй, Лукерья! – Она вздрогнула, с головой уйдя в мысли, точно в темный подпол. – Сапоги стяни!
Муж вернулся, по всему видно, недовольный. Ни одного ласкового слова. Глядел мимо, хмурил густые брови. Сейчас он взял большую силу – без Степана да Хмура все дела остались на нем.
Глупой Лукерье не надобно знать, что тревожит мужа. Это Голуба сказывал ей, откуда берутся монеты в строгановских закромах, какая в немцах польза. Она отмахивалась и убегала, словно от надоедливого паута. Силуян не говорил лишнего, но от молчания его Лукерья трепетала. И сапоги его казались чем-то необыкновенным, она чистила их вехоткой, терла гусиным жиром, пока не начинали блестеть.
– Иди-ка сюда, – уже другим, потеплевшим голосом позвал муж.
Лукерья заботливо расправила голенища, прислонила чистые сапоги к подлавочнику, исполнила веление.
– Силуян…
ebooksa