– Пить хочешь? – молвила Нютка и тут же протянула ему кружку. Вышло дурно: вода закапала ему на рубаху, на одеяло, она вскрикнула и попыталась вытереть подолом.
А как дышать-то тяжело!
– И-ип-и, – протянул хворый, и Нютка устыдилась своего небрежения к материнскому делу. Знала бы снадобья целебные, взяла да вылечила дядьку. Вот все удивились бы!
Дядька жадно пил, бедолага, не замечая, что вода все льется и льется за шиворот. Матушка бы непременно сказала, что надобно перенести хворого туда, где есть свет. Сидеть бы ему на воздухе и слушать сказки да былички, пить родниковую воду. Где же мудрая матушка?
А потом девчушка сказала, что им надобно перевернуть да вымыть хворого, и Нютка ответила:
– Пусть тетка сама и моет.
Она пожала его вялые пальцы, шепнула: «Дядя, принесу тебе чистой водицы», – и убежала из горницы.
Весна не спешила: выли за стеной метели, падал и падал снег, точно решил остаться здесь навсегда. В келье с подслеповатым волоковым окошком царили холод и полутьма. Звались обиталища темными кельями, помещали туда наказанных Богом, законом и людьми за блудодейство, ведьмовство, татьбу, жизнь супротив Божьего закона.
Таким насельницам монастыря, как Аксинья, запрещались всяческие излишества: дрова, теплая одежа, скоромные яства, досужие разговоры. Сидели они затворницами – выходить из темной кельи не полагалось. Окромя Аксиньи при обители жили еще три грешницы. Сестра Вевея сказывала, что одна из них во кликушестве творила срам, вторая варила зелья, а третья слыла еретичкой, считала Иисуса Христа человеком.
Аксинью не беспокоили подробности жизни монастыря и его насельниц. Равнодушна она осталась и к тем изменениям, что претерпела обитель. Давно умерла старица Феодосия, которая даровала страждущим свои молитвы и заступничество. Монастырь вырос, принимал новых послушниц и черниц. Возвели крепкий тесовый забор – не обойти, не перелезть, – о том сразу подумала, как ступила во двор обители. Построили высокую церковь, рядом прилепились кельи, высокие клети, иные постройки, о назначении которых не ведала.
Аксинья мельком углядела это утром, когда доставлена была в обитель и три стражника стерегли ведьму. Ежели бы могла, обратилась в волчицу да убегла. Ежели бы могла, обратилась в птицу и улетела к дочкам. Пустое все…
Много лет назад босоногая Аксинья пришла сюда, чтобы поклониться старице, испросить совета и обрести надежду. А сейчас в холодной клети, выворачивая себя наизнанку, чуяла: недолго осталось.
Наконец-то появились грачи. Они вышагивали в своих черных портах по дорогам и невспаханным нивам, выискивали глупых червей. На заимку пришли из Сибири подводы, Витька Кудымов охранял амбары, где таились несметные богатства Хозяина. И пятый день не показывал носа.
Анна тосковала, долгими вечерами прижимала к себе детишек, пыталась баять сказки, которые слышала от Еремеевны. Но выходило плохо.
И сегодня уложила детей на мягкую перину, поцеловала сонную Феодорушку и Антошку, что порывался выскочить из-под одеяла и затеять возню с деревянными потешками, молилась о детях, своем сыне и Аксиньиных дочках, о том, чтобы подруга выдержала дарованные ей испытания.
На улице шуршала капель.
– Тень-тень, – вторили ей синицы.
Забытое томление заставило Анну открыть засов и выйти на крыльцо. В домашней рубахе и тонкой холщовой однорядке она быстро продрогла. Но все ж стояла, обняв себя за плечи, пытаясь среди ночных звуков и теней обрести покой.
Сейчас, темной весенней ночью, Анна остро ощущала свое одиночество, свое переплаканное вдовство, безысходность. И казалось, что не прилетит к ней счастье.
Задорная песня разливалась по ночному лесу, и даже птахи, казалось, в недоумении замолкли, слушая звонкий голос. Анна забыла сейчас о своих невзгодах и страхах, она была той девицей, что ждала милого.