Шла, и ноги дрожали. Всякий раз думала: упаду людям на смех. Невеста – а на ногах не держится. Да и так смех один…
Длинный, расшитый каменьями подол подметал пол, цеплялся за каблуки, негодующе трещал всякий раз, но держался. Богатая кика[64] давила на лоб, больно! Даже низки били по шее, точно наказывали за что-то. Да разве ж виновата?
Жених шел рядом и, кажется, даже пытался супротив обычая держать ее за локоть, когда она шаталась на каблуках, но Перпетуя отдергивала руку, точно от беса.
Путь от церковных дверей до аналоя, устланный красным бархатом, мелькал перед ней – густое покрывало превращало все в марево. Рядом подруги. Да какие подруги – дочери отцовых друзей, не знает их толком.
Отец где-то рядом, молится за нее… Гости, сколько ж их здесь, в церкви, страх! Скорее бы все закончилось, скорей, скорей.
Перпетуя подняла глаза – не на жениха, на любимого родителя. Какое счастье Бог ей послал: пылинки сдувал, оберегал. Зачем замуж? За кого замуж? Защипало глаза от жалости к себе горемычной, к отцу, но она удержала капель соленую. Негоже сейчас, потом будет времени вдосталь…
И зычно говорил священник, и держали над невестой и женихом венцы. Смачивались губы в чаше.
Обрести спасение…
«Скоро стану женой», – билось в Перпетуе, не понимала ни слов, ни молитв, не видела никого и дрожала. Обвели трижды вокруг аналоя, сняли венцы и благословили.
А потом мчались в родной ее дом. Словно царь с царицей, восседали на сундуке, на соболях. Муж, законный муж пред Богом и людьми, рассказывал смешные истории, глядел жадно, наливал иноземного вина. А она, бесстыдница, отпила – бабка бы сейчас оттаскала за косы – и поняла, что в чаше немалая сладость. Допила, попросила еще, он послушно налил да одобрительно засмеялся.
Вино журчало, как ручеек по весне, голова стала легкой и звонкой. Муж, не муж… Безо всякого страха думала о том, что сейчас предстоит, о будущем в чужом доме, вдали от милого отца и горницы, от певчих птах.
А потом все смеялись и пели постыдное.
Перпетуя очнулась, когда старая сваха снимала с волос ее кику, расплетала тугие косы, и нарядная душегрея осталась в ее трясущихся руках. Дружка стягивал с мужа черный кафтан. Скоро остались в сеннике двое, Перпетуя не понимала, что они должны делать, о каком петухе, что топчет курочку, шутят гости.
Его влажные губы коснулись шеи, рука сжала то, что сокрыто ото всего мира. Легкость, дарованная вином, ушла – будто бы и не было.
Перпетуя подчинилась венчанному мужу, не кричала от боли, когда он вторгся резко, точно нож, вспоровший рыбину. И по живому резал, и сопел, и говорил что-то смутное. Она закрыла глаза, так оказалось легче пережить движение ножа в ране. Синие всполохи мелькали пред ней, сочные губы ухмылялись. «Степан», – зародилось где-то внутри, и нож наконец вышел из нее. А об имя она в последний миг споткнулась. Так можно упасть и синяков набить.
Муж, кажется, остался доволен и целовал ее долго. Вновь вонзался нож, синие всполохи уже не помогали. Она кусала губы и сдерживала стоны.
Утром муж согласился забрать певчих птах из отцова дома и обещал, что будет беречь Перпетую от всего мира.
После обеда остались четыре грязные миски и горшок. Анна мыла их с особым тщанием, а миску, из которой ел Кудымов, ласково погладила – точно его губ коснулась. Меж ними не было еще ночных утех, но разговоры и поцелуи, коими не насытилась в девичестве, казались слаще меда.
– Приходи, приходи ко мне, миленький дружок, – напевала она и улыбалась. Дурные мысли перестали посещать ее, и даже Ефим Клещи, казалось, пожелал счастья.
Но что-то вдруг насторожило ее. Тишина в хоромах?
ebooksa