Аксинью из темной кельи переселили в иное место. Теперь жила она в длинной, вытянувшейся, подобно старому корневищу, хоромине – палатах трудниц, как возвышенно именовали ее в монастыре. Малые окна, покатая крыша, лавки вдоль стен, волоковые оконца, печь, топившаяся по-черному, – сколочены были точь-в-точь как деревенские избы. Отличие было одно: длинная изба делилась на дюжину клетей, и в каждой жили послушницы, трудницы и сестра, что присматривала за ними.
Аксинью поселили вместе с юной Зоей. Та радовалась громко – к неудовольствию сестры Серафимы. «Ежели что худое труднице скажешь или искушать будешь младую душу, вмиг вернешься в темную келью», – пригрозила она. Аксинья о том и не думала, приходила к соломенной постели лишь глубокой ночью, чтобы с рассветом вернуться в лекарню.
Поток больных не иссякал. Трудницы, жившие при монастыре, отчего-то больше инокинь были подвержены хвори, словно Небеса испытывали их, насылая муки. В первые же седмицы они наполнили лекарню, и несдержанные голоса их звенели в ушах.
Сама Аксинья так и не подцепила пакость. Оттого ли, что и так много перенесла за последние месяцы? Или причина крылась в том, что дни, когда хворь гуляла по скиту, она провела взаперти, боролась с кашлем и жаром?
Избавлялись от хвори, покидали лекарню, но на смену им приходили новые. Изрыгали из себя смрадное месиво, бились в лихорадке, стонали, говорили в бреду то, о чем лучше бы смолчать.
– Боже, даруй прощение мне. Отпусти меня… – бормотала Вевея.
Аксинья вливала в уста ее настой и молилась – а боле ничего сделать было нельзя.
Потом Вевея говорила о другом: о Ванечке, о побеге… И Аксинья оборачивалась: вдруг ее услышат да передадут матушке Анастасии.
Вдалеке от обители, за кладбищем, во глубоком рву схоронили две дюжины несчастных. В обитель боле не приходили странницы и жаждущие благодати. Затворенные ворота ее с черным крестом посредине да заставы из служилых людей предупреждали: рядом смерть.
За эти пропитанные потом, страхом и нечистотами дни Аксинья лучше узнала сестер, коих хворь пощадила и оставила крепкими во благо страждущих.
Сестра Нина, ее ровесница, наверняка поражала красотой в молодости, а сейчас высохла, точно лесной цветок возле печи. Большие глаза ввалились, губы стали узкими и вечно пересыхали. Черница казалась злой, но всякий, обращавшийся к ней за помощью, был вознагражден. В начале моровой язвы матушка Анастасия, видя ее трудолюбие и рачительность, назначила сестру Нину казначеей[70].
Сестра Серафима, высокая, крепкая, обладала замечательно низким голосом и казалась порой мужчиной, что тайком пробрался в женскую обитель. Она брала умерших сестер, точно пушинки, копала могилы, носила воду и выполняла всю самую тяжелую работу. Разговаривала мало да громко, точно иерихонская труба: кивнет, гаркнет ответ, ежели требуется, и идет дальше. Сестра Серафима возилась с самыми хворыми и не брезговала ничем. Она отчего-то невзлюбила Аксинью, следила за ней в лекарне и жилых палатах.
Остальные черницы стонали в лекарне или уж освободились от мирской суеты, обретя вечный покой. Четыре послушницы ждали пострига и трудились в поте лица: рябая Патрикея, полная цветущая Домна, странная, скудоумная Емилия, которую вопреки заведенному обычаю звали просто Емкой, и юная Зоя.
Сначала Патрикея, Домна и Емка держались от солекамской знахарки на расстоянии: боялись ее прегрешений. Потом увидали, как просто говорит с ней Вевея, и побороли страх. Сестра Домна жаловалась на больное ухо: «А ежели там букашка сидит?» Патрикея просила мазь от выбоин да пятен, а Емка просто улыбалась.
Одна матушка Анастасия, настоятельница обители, оставалась для Аксиньи тайной. Ей не исполнилось и тридцати лет. Цвет лица был еще свеж, губы алы, стан обладал гибкостью и пленительностью очертаний – того не скрывало свободное одеяние. Говорила она тихо, внушительно, за спиною ее угадывались знатные предки, но о том никто в обители не ведал. Порой настоятельница становилась строгой и требовательной, метала молнии и наказывала за непослушание, порой миловала и вознаграждала.
Она словно отстранялась от всей невидимой пелены. Черницы, послушницы были при ней, но, верно, знали о ней не больше прочих. У игуменьи оказалась лишь одна слабость. Четыре длинномордых пса жили при обители в добротных клетях, что и конурой не назвать. А сестры шептались: их привезла с собой игуменья и забирала вечерами к себе в келью.
Верно ли то было, неведомо.
Аксинья ловила порой на себе ее придирчивый взгляд и ощущала дрожь: от настоятельницы зависела каждая из обитательниц монастыря – и здоровые, и хворые, и даже упокоившиеся на кладбище.
4. Аз
Нюта с тоскою глядела за окно. Уже третий день зарядил дождь. Работы на огороде под солнышком ясным тетка заменила всякой пакостью.
ebooksa