Улита плела кружево, но взгляд на каракули порой скашивала, и Нютка продолжала с удвоенной радостью, не забывая заглушать голос.
– Аз – как крыша избы, как ангел… Отец Евод сказывал, что в нем пять ран Христовых.
Нютка подняла плашку с черными буквами, полюбовалась на творение рук своих и вспомнила: «Аз – Аксинья, матушкино имя». Но о том говорить сестрице не стала.
– Ты, Улита, здесь угольком напиши буковку, такие же домики с острой крышей. Я, ежели получится, завтра прибегу, новую нарисую.
И когда Нютка, убежав из стряпущей посреди мытья горшков, ввалилась в покои сестрицыны, увидала, что домиками изрисована не только плашка, но и пол под тканой дорожкой.
Нютка вырисовывала и пузатых «буки», и «веди», и журавля – «глаголь», и домик – «добро». А на «хере»[72] тетка Василиса запретила баловство. Мол, девкам грамота не надобна.
В солекамских хоромах Степана ждали разор и суматоха: отцовы люди его опередили. Грамотки, писцовые книги выпотрошили, из горниц повытаскивали добро. Еремеевна кудахтала и пыталась навести порядок, ревела. По всем углам валялись тряпки да судна, все разворошили, перевернули, точно думали, что у Степана злато да каменья во всяком углу лежат.
Договорился добром с отцовыми казаками: дают седмицу на сборы да дела. Он же их поит-кормит, в тепле и неге держит, соболей для личных дел дает. Время ему надобно позарез: выяснить, что с Аксиньей, все собрать, увезти пожитки и слуг на заимку…
Степан метался, точно загнанный зверь, пытался быть сразу в трех местах. И первые помощники ему – верный Хмур и Еремеевна.
Однако ж посреди сумятицы было дело важнее некуда.
Сколько помнил себя Степан, в его владениях не держали темницы. Это у отца в сольвычегодских подземельях, в переходах меж домом и храмом изуверствовали, мучили людей. Он не таков – выпорет плетью, прогонит, а под замком человека держать не будет.
Но всякие зароки крепки до поры до времени. И сам не знаешь, когда придется нарушить их да посмеяться над своей прошлой глупостью.
Теперь одна из клетей, узкая, холодная, где хранили кадки, корзины да лари, обратилась в узилище. И тяжелый дух, и корыто с помоями, и цепь, одним концом ввинченная в стену, другим охватывающая ногу, – все здесь было…
Степан поморщился.
– Сказывай, отчего предал? – тихо спросил он того, кто скорчился в углу.
– Не предавал, – сказал тот дерзко, – спасти от ведьмы хотел. Опоила она тебя, Степан Максимович.
– Да кто ты, чтобы решать! Дочку мою младшую зачем увезти хотел? Ежели удалось бы тебе – и не дышал бы, своими руками прибил. – Степан зачем-то поглядел на деревянную десницу, но знал, что и так бы справился с Третьяком.
– Решил я уйти с твоей службы. Лукерья – мать Феодорушки, о том и запись есть. Оттого и забрал! – вновь ответил Третьяк без вины в голосе.
Степан не выдержал, отвесил ему оплеуху, да такую, что голова чуть не оторвалась.
И дальше говорили они все в том же духе. На гневные речи Степана, коих скопилось немало, отвечал одно: «Вины моей в том нет».
ebooksa