– Прости, я не хотел тебя напугать, – сказал он.
Я кивнула, но тут же потерялась в лабиринте его слов.
– То есть ты имеешь в виду, что это был ты?
Вмиг он опустил глаза и посмотрел в сторону, жадно глотая воздух в поисках ответов, которые не мог мне предоставить. Но затем я вновь почувствовала на себе его настороженный взгляд, полный зловещей тьмы и неразгаданных тайн.
– Стефани, – сказал он. – Я пришел сообщить… что скрыл от тебя всю правду об этом месте. И о себе. А сейчас боюсь за тебя больше, чем когда-либо.
Если бы под простыней был он, а не Зедок, тогда… неужели на одну причину для нервного срыва стало меньше?
– Фигура под простыней, – произнесла я. – На ней была маска.
– Да, – презрительно ответил он.
– Зедок носит маску, – продолжила я.
– Да, – снова подтвердил Эрик, и этот вечно повторяющийся ответ, состоящий из двух букв, разжег пламя моего разочарования. Но затем я окончательно сошла с ума и поддалась течению нашей беседы.
– Эта музыка не может принадлежать тебе, – настаивала я. – Бумага совсем старая, а записи свежие.
– Да, потому что я только что их сделал.
– Нет же, – возразила я. – Это невозможно.
– Я здесь, чтобы сообщить тебе это.
– Ты хочешь сказать, что все слова Лукаса о проклятье и других вещах – правда?
Его лицо вдруг сморщилось от пронзительной боли.
– Скажу тебе честно: я не совсем понимаю, с чего начать. Этот юноша о многом тебе поведал. Признаюсь, я не хотел, чтобы ты об этом узнала, но не знал, почему. Но только до вчерашнего дня, когда все вдруг стало совершенно ясно. И я осознаю, что не вправе требовать от тебя понимания и сочувствия, особенно если учесть, что мы так редко с тобой виделись. И все же, после десятилетий одиночества и вечной тишины, наши беседы превратились в самую сладкую мелодию для моего сердца.
Моргнув несколько раз, я снова покраснела.
Иногда то, как он говорил, словно сочиняя стихи на своем непонятном языке, пробуждало во мне желание переосмыслить сказанное. И частенько мне казалось, что его слова можно воспринимать по-разному. Но, минуточку, неужели он только что признался в том… что я ему небезразлична?
Но этого все равно было мало, чтобы объяснить его неспособность сказать мне то, что он хотел. И если он не собирается говорить начистоту, может быть, я смогу догадаться сама?