– Пошли, подруга. – Августина засеменила рядом, стараясь вздыхать в унисон. Ей казалось, что таким образом она поддерживала звеньевую.
– Я уже неделю не сплю, сил совсем нет, – призналась Маржан.
– Я уже полгода не сплю вдосталь, так, по два-три часа. Привыкла уже. Так что, держись, собирай силы. Можно спать недолго и не выдыхаться.
– Дети болеют, ночью будят. Вот и три часа не получается. Только засну, плачет, а потом не засыпается.
– Да… – С Августиной тоже бывало, что от усталости не спалось, как будто организму не хватало тех самых крошечных силенок, чтобы закрыть глаза и отвалиться, пропасть в спасительной бездне. – Не спать нельзя. Кто не спит, тот не сможет работать.
– Правильно. Сейчас вот прям завалюсь на сеновал и подрыхну. Хорошо? А ночью поработаю.
– Хорошо, покемарь на хранилище, мы сами управимся. А то проку с тебя не будет.
Назавтра она планировала исправить Маржанкину ошибку и оседлать трактор. Но вышло по-иному. Ночью раскровянились женские дела, к утру схватило живот, так что ни сесть, ни встать. Она лежала под одеялом и охала.
– Мамка, ты чевой? – испуганный Стенька дожевывал пустой хлеб, собираясь в школу.
– Ты, сынок, погоди уходить… – Голос звучал надтреснуто, глухо. – Сбегай в медпункт, позови оттуда бабу Симу.
Сын ушел. Через полчаса приковыляла старенькая баба Сима, не снимавшая валенок даже летом.
– Ты чегой-то? – беззубо прошепелявила она.
– Болит… кровит…
– Беременна?
– Типун вам на язык! От кого ж? Месячные у меня пошли, а вчерась надорвалась на овощах, посевной фонд перебирала, мешки таскала.
– Вот и дура! – Диагноз бабы Симы оказался неутешительным. – Я не врачиха и не медсестра. Сиделкой в империалистическую войну была, а теперь просто бабка перед смертью. Могу только зеленкой помазать. Тебе надо в город, в больницу, к настоящему доктору.
– Кто ж меня отпустит? А уроки? А посевная?
– А помрешь? – в тон ей продолжила перечисление сиделка давно отгремевшей войны. – Кто тогда детей глядеть будет?
К вечеру стало хуже: поднялась температура, живот вздулся, отвердел. Всю ночь она промучилась, а к утру боль сделалась невыносимой. После полудня завуч, которая теперь заменяла и историка, и географа, и второго математика, ушедших на фронт, раздобыла телегу с едва живой лошадью, старика Алпысбая в качестве возницы и отправила Августину в Акмолинск. За детьми обязалась приглядывать все та же старушка через дорогу, что не могла сама натаскать дров. Ну и ладно, они большие, сами управятся.
В больницу прибыли только на следующее утро, и то ночью ее подобрала полуторка, а старика Алпысбая отправили домой с его неторопливым скакуном. Кровь лила не переставая, уже измазала и ватные штаны, и тулуп, хотя Гутя положила в трусы рваную наволочку, а внутри ком тряпья величиной с полено. Еще и меняла по дороге.