– Ну все, – прошипел грабитель, – хана тебе. На хрена приперся, купчина?
– Я не купец, а приказчик, – зачем-то представился Платон, отстраненно заметив, что коричневый палец потянулся к курку.
Левая рука непроизвольно перебирала крупинки в раскрытом мешочке, пропускала сквозь пальцы. Это для простаков, подешевле, но хороший табачок, духовитый, его в последние месяцы только и спрашивали. Грабитель приподнялся, над прилавком показался острый нос с огромным фурункулом и неспокойные глаза.
– Уходи, – глухо приказал Платон, – оставь все и уходи, я приберу.
– Ты че, паря, сдурел? Это ты уходи! Не уходи, а беги что есть мочи. И молись, чтобы я промахнулся. – Он потряс дулом.
Минута, замедляясь, загустела. Левая рука набрала полную горсть табака и резко бросила в лицо бандиту, правая схватила лампу за оловянное основание и швырнула туда же. Тело сложилось вдвое и упало на пол. Выстрела не было. Платон быстро на четвереньках пополз в темноте за прилавок, по дороге прихватил нож, которым чистил полки от смолы. На фоне сизого окна ворочалась темная масса, слышалось матерное шипение. Три сажени закончились до обидного быстро. Думать оказалось некогда и не о чем. Не убить означало быть убитым или опозоренным. Он мог такое себе позволить в первый раз, но не во второй. Короткий рывок – и вот они уже лицом к лицу, только противник, загородив собой окно, приказчика не видел. Сенцов размахнулся и со всей силы всадил нож туда, где по его предположениям находилась шея. Лучше бы ему стать хирургом с такой виртуозной меткостью. Нож проткнул артерию, а пистолет все-таки выстрелил, но пуля ушла в потолок.
Скулить или рвать на себе волосы, как в прошлый раз, показалось досужим и не к случаю. Хватит. Пора пожить по-человечески. Ольга пригласила вечером навестить ее, и счастливые чресла не собирались отказываться от такого шикарного предложения. Платон нащупал в темноте свечу, зажег и прикрыл сверху колпаком. Совсем мало света, но хоть что-то. В кладовке валялась ветошь, она пошла на перевязку. Не для того, чтобы спасти, а чтобы крови поменьше натекло. Когда руки закончили обматывать заросшую щетиной шею татя, Платон понял, что тот уже не дышал. Ладно. В таком спектакле уже приходилось играть. Он бегло обшарил карманы, вытащил деньги (потом разберется, сколько пискуновских, а сколько чужих), документы, фляжку, коробочку с чем-то позвякивавшим, замшевый мешочек. Все это запихал себе за пазуху, чтобы не оставлять следов. Оттащил остывавшее тело ко входу и наскоро замыл кровь на полу: вернется и выскоблит основательно. Из кладовки вылезли санки, картонки. Уложить мертвяка на саночки – нелегкая работа: ноги не влезали, а следовало еще и поторопиться, пока не окоченели. Примотать их веревкой к рукам оказалось неплохой идеей. Так выходило получше, компактнее. Сверху лег ненужный мертвецу тулуп, закрепился крест-накрест бечевкой. Еще чуток фантазии, и самодельный катафалк задекорировался табачными коробами. Сенцов как будто смотрел со стороны, пока руки месили злое дело. Получилось гарно: ничего не вылезало, если зыркнуть вскользь, могло и сфартить. Он запер лавку и повез опасный груз в сторону реки. Город спал, предрассветный сон самый крепкий, сторожа в эти неспокойные времена предпочитали отсиживаться по проходным, а для милиционеров он заготовил историю, как нашел убитого в переулке, хотел спасти, да не получилось. Зачем упаковал? А кто сказал, что это он? Так и нашел вместе с санями и коробками. В общем, пригодились тюремные уроки.
Но постовых на перекрестках не оказалось, а большую часть пути Платон вез свою злополучность по закоулкам и подворотням. На берег он выбрался, когда восток начал опасно светлеть. Надо торопиться. Рыбаки всегда пробивали лунки в одном и том же месте. Прихваченный топорик помог справиться с намерзшим в отверстии ледком, расширил отверстие. Безымянный баклан отправился в последний путь под аккомпанемент розовеющей над ледовым покрывалом сказки, темная вода распахнула пасть и сомкнула, утаскивая добычу в глубины. Малахай и тулуп протиснулись следом, поплыли догонять непутевого хозяина.
Вернувшись в лавку, Сенцов до блеска отмыл пол, расставил по местам коробочки и шкатулки, посчитал деньги и бережно уложил на место причитавшуюся часть, чтобы ни копейки в плюс или в минус, ни мизерного подозрения. До открытия оставался еще час. Убийца вскипятил чай и вытащил на свет воровской навар: пузатую серебряную рюмку с вензелем – затейливой буквой «ш», перечеркнутой летящей стрелой, жемчужное ожерелье, такие же подвески, браслет-змейку с зеленым глазком, изумрудную брошь, сапфировое кольцо с одной серьгой, какую-то потемневшую костяшку. Он механически, не отдавая себе отчета, посчитал сапфирчики на сережке: тринадцать, чертова дюжина. Ажурная сердцевина скалилась шипами: камешек покрупнее в центре и три по краям, шипастые висюльки с хищными пастями несимметричных дырок, в каждой по камню сикось-накось, с издевательской небрежностью. Если перевернуть, серьга напоминала желто-синего льва со вздыбленной гривой и разинутыми жадными клыками.
Глава 8
Опара ставилась с вечера, пыхтела, теплела в деревянном чану с удочеренной жестяной крышкой, перед сном обматывалась с головой прожженной шалью впритык, как младенчик на морозе. И так на всю долгую ночь. Дорофея Саввишна несколько раз вставала, проверяла, как там дышалось в кислой кадке, не тесно ли, не выплеснулось ли ноздреватое тесто, отодвинув плюшевым плечиком тяжелую крышку. Но нет. Все хорошо. Умелые руки не подводили. С раннего утра, когда даже солнышко еще не принялось за труды, хозяйка заводила стряпню. Самое главное – шкварки, Платоша их сильно уважал. Соленое сало выплывало из погреба, острый нож безжалостно разделывался с податливым бело-розовым брусочком и шмякал на раскаленную сковороду. По избе плыл запах самого настоящего достатка. Тут и сынок просыпался, топал в сенях, гремел ковшами. А в горшке уже подходила барабуля, белые кругляки толкались боками, подпрыгивали от нетерпения.
– Платоша, сынок, слазай-ка в подпол за капусткой. И барканов[29] прихвати. – Дорофея Саввишна и сама могла бы, но она знала, что сыну в радость.
И вот уже мягкие, будто сшитые из доброй фланельки руки месят податливое тесто, внутрь набивается картошка со шкварками и лучком для сочности, и пирог отправляется в печку под торжественное «Пресвятая Госпоже наша Дево Богородице, и по отшествии твоем от земли людей православных не оставляющая…» В детстве Платон думал, что финальное «Помогай нам всегда» относилось непосредственно к пирогам, и спрашивал у матери, каким таким колдовским способом можно получить содействие в заготовке дров. Получал в ответ, конечно, подзатыльник и отповедь.
В сенях ухнула дверь, и Дорофея Саввишна быстрее запорхала над тестом: сейчас сын наколет дров, накормит скотину, обольется колодезной водой и вернется в горницу, разбрызгивая по сеням свежий запах огорода.
– Как спали, матушка? Никак кулебяку затеяли? – Он обязательно проходил к ней за печь и целовал в ситцевую косынку. Хороший сын, скромный и работящий.
– Сейчас молочка налью, пожуй пока с горбушкой да со шкварками. – Мать разрумянилась, помолодела.
Стряпать для сына, утюжить его рубахи – это и есть материнское счастье. Долго к нему шла, через его тюрьму и войну. Зато теперь оно вдвое слаще. Хороший человек Иван Никитич – снова взял Платошу на службу и оклад положил приличный. Жаль, что сынок жил не с ней, ютился где-то в комнатке при лавке, но это ничего, она привыкла. Зато в среду – в свой обязательный выходной – он всегда при матери: и поможет по хозяйству, и распорядится, и зятя приструнит, чтобы не обижал сестру. Теперь бы ему жениться. Уже тридцать шесть, не за горами угрюмые сорок. Кто в двадцать не здоров, в тридцать не умен, в сорок не богат, тому век таким не бывать, а у Платона ни жены, ни детишек. Вот – не дай Бог! – помрет она, и кто тогда накормит кулебякой, кто рубашки постирает, кто приголубит? Раньше мечталось, чтобы он женился на дочке Пискунова, видела, чуяла, что нежная Тонечка пробила рваную дыру в сыновнем сердце. Не получилось. Не из того теста состряпана оказалась несостоявшаяся сношенька, из песочного, нестойкого, а надо из дрожжевого, крепкого, что не ломалось от легкого тычка, чтобы снаружи терпеливая корочка, а внутри нежная чувственная сердцевина. Но отец ее все равно молодчина – взял к себе сыночку, не побоялся злых языков.
Пока в голове шелестели привычным листопадом думки, руки сами собой размяли две бесформенные лепехи, раскатали их в толстенькие сочни, насовали внутрь квашеной капусты, слепили краями. Вот и вторая утеха отправилась в печку. Осталось еще на две, про запас: разделит пополам, две половинки – одну с картохой, другую с капустой – отдаст с собой сыну, а две оставшихся отнесет дочери на соседнюю улицу, пусть внучки полакомятся. Хоть зять и злыдень, но родную кровушку как не побаловать? Времена спустились голодные, неспокойные. Раньше на зиму свинью забивали и лопали мясо от пуза, не берегли, а нынче только сальце досталось, все реквизировала новая ненасытная власть.
Зато теперь у сына какая-то зазноба появилась. Он, конечно, молчком переживал, но мать-то все видела, от ее внутреннего взора не укрывались ни огоньки в глазах, ни нечаянные улыбочки, ни влюбленная задумчивость, когда по щекам полз непрошеный румянец, а губы сами собой приоткрывались, как будто изнутри лезли слова да никак не могли слепиться. Наверное, скоро Платоша переедет в отчий дом насовсем, придется новую службу искать, зато просторно, и мать опять же поможет молодым по хозяйству, с детишками понянькается. Хоть бы бог дал покладистую невестку, без новомодных придурей. Ведь сыночек у нее и непьющий, и работящий, и умненький, и собой хорош.
Дорофея Саввишна сама выросла в купеческом доме и замуж вышла за своего, за добродушного ворчуна Николая, из небогатой, но прочной семьи зерноторговцев. Полтора десятка лет прожила за его вечно сутулившейся спиной и овдовела. Благоверный поехал на мельницу, а назад уже вернулся не на своих кривоватых ногах, а привезла его скрипучая телега. Поскользнулся и пропал, прибило жерновом – и сразу насмерть. Арине приданое выделило купеческое собрание, а Платошку взял к себе Пискунов сразу же после окончания реального училища. Лавку мужнюю она поменяла на просторный дом за Ямской слободой, копалась в огороде, рукодельничала да кашеварила. Жила экономно, но сытно.