Гранин положил ладонь на чахлую грудь, закрыл глаза, вслушиваясь в неровное сердцебиение, пытаясь поймать его мелодию — странную, рваную, но повторяющуюся.
И так жалко стало это крохотное сердечко, которое старалось изо всех своих невеликих сил, что Гранин решился на отчаянное.
Ведь все равно, сказал он себе, ребенок умирает. Можно ли сделать еще хуже?
Мысль, возможно, была странной, но не мог же он просто смотреть на это угасание, не делая ничего из боязни ошибки.
Если есть способ вывести из раны гной, то можно, наверняка можно вывести из крови отраву.
С этого мгновения Гранина покинули и жалость, и сомнения. Осталась лишь нещадная решимость лекаря, делавшего свою работу.
Руки помнили, как правильно растолочь траву, разум сам собой просчитывал соразмерность подорожника, льнянки, тимьяна и белой ивушки, губы бессознательно шептали нужные наговоры, и слова придумывались легко, выстраиваясь в нужном порядке.
Гранину не впервые было сочинять новый сбор и вплетать в свой шепот новую суть.
Крапивы было вдосталь, о, ее отвар понадобится, чтобы восстановить потерянные капельки крови — как ни старайся, а иначе не обойтись.
В избе становилось невыносимо жарко, сквозь чертополоший чад видно было плохо, но зрение и не нужно было сейчас Гранину.
Тонкой иглой он принялся прокалывать кожу мальчика такими легкими касаниями, что кровь только изредка едва проступала на коже. И тут же прикладывал к невидимым царапинам тряпочки с травяной кашицей. Белый лен становился черным, травы обугливались и рассыпались пеплом.
Это было медленное, монотонное, долгое дело, но Гранин и не спешил.
Время от времени он осторожно вливал в обескровленные губы отвар из крапивы, без устали читал молитвы, нечисть — как же некстати святки, — казалось, завывала по всей округе, словно чертополоший дым заполонил собой не только флигель, но и все поместье, и деревню, и поля, и лес.
Словно молитвы Гранина летели над миром, гоняя и изгоняя чертей.
Этой длинной, бесконечной ночью он отвоевывал юную душу у нечисти, и не было ни волнения, ни страхов, ни печалей.
И орали дурниной переполошенные петухи, призывая утро наступить пораньше.
Веточке, брошенной в топку, давно пора было перегореть, но она все трещала и чадила, и лен у крохотных ранок становился все светлее и светлее, пока наконец не остался девственно чистым.
Тогда Гранин накрыл мальчика теплым одеялом, отодвинул пошире печную заслонку, открыл двери в сени и на улицу, впуская свежий воздух, вышел в густое молочное утро и задрал голову кверху, глядя на небо.
Шел пушистый, махровый снег — земля обновлялась, куталась в белоснежную шаль, дремала в ожидании весны.
В такую погоду хорошо гулять, смеясь и играя в снежки, и очень грустно прощаться с надеждами.
ebooksa