Гостиницы к гостиницам.
Краски к краскам.
Но пока стоит здесь с юношей, кармин грязным пятном расплывается в кармане ее юбки.
— Йоханес!
Повзрослел. Возмужал. Пушок над губой превратился в положенные каждому уважающему себя художнику усы.
Не удержалась, провела по усам и подбородку рукой. Хорошо они оба ракитой укрыты от другого берега реки Схи, а на этом берегу никого не видно. Не то что в городе — сразу увидят и что скажут! Верх неприличия, чужой жене трогать чужого мужа руками!
Йоханес!
Совсем другой. И совсем такой же. Такой же, с каким опьяняюще целовалась за день до родов мертвого мальчика.
Стоят. Не знают, что сказать. Но и не могут в разные стороны уйти.
— В мастерские идешь?
— Да. Поступил в Гильдию. Свободным художником. Место в мастерских дали. Рядом с Фабрициусом и де Хохом. Должен быть уже там, да вот…
Разводит руками. Тоже не может двинуться с места, как и она.
Стоят.
Солнце светит прямо в глаза. Ветер с реки Схи насквозь продувает.
Стоят. Пошевелиться не могут.
Йоханес берет ее руку. Ждет напряженно, не отдернет ли?
Не отдергивает.
Стоят. Смотрят. Друг на друга. И ничего не говорят.
Смотрят.
Он — на ее выбившиеся из-под чепца кудри, золотые, почти медные на фоне этого аквамаринового неба. На едва заметный, подсвеченный солнцем пушок на шее. На линию, в плавном изгибе которой шея переходит в покатое плечо. И ниже, чуть ниже, туда, где за вырезом повседневной рубахи две налитые, будто выспевшие к последним теплым дням груди.