Господи! Помилуй и прости! Спаси мою невинную девочку. И никогда больше! Никогда! Не помыслю о чужом муже! Прости меня, Господи! Не наказывай так.
— Ребенок! Под завалом ребенок…
Вскакивает с колен.
— Жива?! Жива?!! Скорее, скорее… Анетта! Девочка!
Раздробленная в кровавое месиво детская ножка, не узнать.
— Камень! Большой камень на раз-два!
Йон и крестьяне переваливают в сторону большой камень. И становится видно раздавленное детское тельце, почти полностью засыпанное пеплом и золой.
— Ааааааа! Анетта!!! Аааа!
Руками разгребает золу и мелкие камни. Головка пробита, кровь течет. В копоти и пепле цвет волос не узнать. Всё кровавое. И черное.
Ручонка торчит. В которой зажата деревянная лошадка на колесиках. Которую когда-то давно в трактире в Харлеме ей выстругал отец. И которую сегодня по дороге в мастерские дочка то катила на веревочке, то в своей ручке несла.
— Анетта!!!
Йон прижимает пальцами детскую шейку, пытаясь прощупать биение.
— Нет. Не бьется пульс.
За что, Господь Всемогущий! Девочка моя! За что?!
Йон, разгребая вместе с ней золу и камни, переворачивает девочку на спину и…
Марта.
Мертвая девочка — Марта.
Дочка Эгберта ван дер Пула.
Игравшая в мастерской отца с кошечкой. Которая тоже мертва, обуглившаяся лапка торчит рядом.
И крик вырывается из горла Агаты. На всё грохочущее пространство.