Всё безнадежнее и страшнее…
— Мамочка! Мама!
Голос ангела с небес?
Или…
Медленно-медленно, боясь спугнуть, очень медленно Агата поворачивается.
Йоханес несет на руках Анетту.
Грязную. Перепуганную. Живую.
— Девочка! Девочка моя!!!
Цела! Ручки, ножки на месте!
Господи Всесильный и Всемогущий! Господи, спасибо тебе! Господи!
Выхватывает дочку из рук Йоханеса.
— Где болит?! Скажи, где болит?! Нигде не болит?
Анетта качает головой, огненная рыжина волос дочки присыпана пеплом, как у всех вокруг.
— Мамочка, ты будешь меня ругать? Дедушкину лошадку другой девочке дала поиграть. Пока меня рисовали. Не знаю, где лошадка и где девочка. Будешь ругать?
— Доченька-а-а моя! Какая лошадка! Бог с ней, с лошадкой. Моя доченька! Доченька!
Лошадку, зажатую в ручке мертвой Марты, вместе с девочкой уже отнесли на другую телегу. Где трупы. Она видела, как несли. И не было ни сил, ни желания детскую ручонку разжать.
Целует грязные щечки. Анетта обхватила ее ручонками, едва не душит. Но ничего слаще такого удушья нет.
— Еще ругать будешь, я опять описалась, — шепчет ее девочка на ухо.
— И что такого, что описалась! Подумаешь, беда какая, описалась! С кем не бывает!
— Ты сказала, у папы проситься, чтобы позор не случился. Я сказала господину Карелу, что сейчас приду, пошла к папочке на горшок проситься. А папочки в его мастерской не было. Ни папочки, ни горшка. Пришлось бежать в кустики.