Начинается лекция. Я сижу на галерке, весь в черном – в трениках «Найк» и куртке «Авирекс», – и иногда что-то записываю. Прямо передо мной три цыпы шепчутся и смеются. Лекторша замолкает, поднимает взгляд на задние ряды и говорит, если хотите разговаривать, вас тут никто не держит. Она уставилась в мою сторону, и несколько рядов студентов оборачиваются и смотрят на меня. Лекторша продолжает рассказывать про Ницше, я продолжаю что-то записывать, девчонки продолжают шептаться. Лекторша снова замолкает и говорит, слушайте, если вы намерены и дальше разговаривать, выходите, вам здесь нечего делать, и смотрит мне прямо в глаза. Студенты оборачиваются. Лекторша возвращается к Ницше, а меня начинает колбасить. Я встаю и спрашиваю, вы со мной говорите? Она поднимает взгляд от своих заметок и говорит, да, если вы хотите и дальше разговаривать, можете просто уйти, а я говорю, захлопни варежку, и весь зал в один голос втягивает воздух и замирает, затаив дыхание. Я вообще сидел молча, говорю я, не надо делать произвольных обвинений, которые вам нечем подкрепить, или будете бледно выглядеть, как сейчас, и она говорит, вы можете уйти? А я ей, нет, блядь, не могу, и сажусь, а она остается стоять под прицелом всеобщего внимания, шелестит бумагами, словно пытаясь выровнять стопку, и продолжает лекцию.
Когда лекция кончается, я выхожу из зала, глядя волком на всех, кто смотрит в мою сторону, и они сразу молча отводят взгляд. Я набираю Готти и рассказываю об этом, и он такой, зуб даешь? Те на всех покласть, Снупз, говорит он и смеется, а я ему, зуб даю, брат, я вообще сидел молча, и тогда он говорит, я нашел нам серьезный движ этим вечером, братан, так что свяжись со мной, как буш свободен, и я говорю, само собой, брат, и иду на семинар.
На семинаре я понимаю, что очень немногие читали «Рождение трагедии», «По ту сторону добра и зла» или еще какую хрень Ницше, которую нам задавали, птушта никто нихрена не говорит, а если кто и читал, они помалкивают, словно не хотят делиться своим мнением. Люблю семинары. Можно добраться до самого мяса идеи, разобрать по косточкам и смешать все в кучу. Впрочем, «Рождение трагедии» – это такая тяжелая хрень, трясина слов и идей, и я говорю преподу, мне пришлось заглядывать в гребаный словарь, и кое-кто из студенток смеется и поглядывает на мои клевые грилзы. Но все равно мне не терпится, чтобы кончился семинар, – хочется скорее связаться с Готти. Профессор говорит о том, что человеческое страдание служит подтверждением нашего существования, и я принимаюсь водить пальцем по граням брюликов в одном моем зубе, глядя на лица в комнате – внимательные, равнодушные, – и думаю, вы не знаете про себя того, что знаю я, и тяну руку. Профессор говорит, Габриэл. Один из выводов, которые делает Ницше, говорю я, в том, что нравственный закон – это просто нормы поведения, определяемые уровнем опасности, при котором живут индивиды. Если вы живете в опасные времена, вы не можете позволить себе жить по моральным стандартам тех, кто живет в спокойном мире. Так что это вообще-то не какая-то универсальная естественная штука, вы меня поняли, и профессор говорит, все сейчас поняли это?
После семинара я хватаю хавчик и жую по дороге к наземной станции метро «Майл-энд», под металлическим ноябрьским небом. Ветер вокруг меня пожирает себе подобный воздух. Я вынимаю грилзы и принимаюсь за еду. У меня лоснятся пальцы от жареных куриных крылышек и картошки, залитой оранжевым соусом. Я закрываю куриную коробку, теперь полную жирных костей, и замечаю на крышке веселого мультяшного петуха в радостном возбуждении от того, что люди пожрут его сородичей, а за ним расходятся солнечные лучи, рядом со словами «Вкуснейшая Любимая Курочка», и пониже, «Вкусить значит Поверить». Я выбрасываю коробку и вхожу на станцию.
Выйдя со станции «Килберн-парк», я набираю Готти и говорю, я иду к Пучку, бросить сумку, а он говорит, ты где, братан? Я говорю, только приехал в Килберн, у тебя есть дурь? Готти говорит, неа, какое там, тока скурил последний косяк, но Жермен достал голубой сыр. Клево, тогда я – к Жермену, за дурью, и он говорит, набери мне, когда будешь там, и я выцеплю тебя в Комплексе.
Позже Готти ведет меня в один квартал в Комплексе, за магазами, и знакомит с Малым. Грязно-кремовые кварталы, балконы завалены великами, вешалками с одеждой и прочим дерьмом, и везде одни и те же окна в белых рамах, слишком маленькие, чтобы что-то увидеть за ними или из них.
Малой курит большой косяк, глаза с поволокой налиты кровью, когда мы стучимся кулаками у него во дворе, и Готти говорит, это Снупз, а Малой такой, Снупз, значит? Я слышал, ты умеешь делать движи, а я говорю, как иначе. Мы заходим к нему в дом и сидим на лестнице в тусклом свете, и я закуриваю косяк и делюсь с Готти. Готти говорит, мы думаем сделать зачетный движ этим вечером, но надо дождаться Большого Д, он даст наводку.
Малой мелкого роста, кожа цвета колы Харибо, а мочки ушей оттягивают гвоздики из белого золота с канареечно-желтыми брюликами. Он как бы типичный чувак из ЮК. Вылетел из школы в тринадцать, начал сбывать наркоту, сперва от имени одного из дедов, потом скопил достаточно лавэ и стал сам толкать труд и бадж. Он жил в занюханном квартале, откладывал денежку, тратил на брюлики и дизайнерские шмотки, короче, делал свое дело и неуклонно двигался к цели. Вся его семья тоже этим промышляет. Дяди, кузены, племяши, даже его мама. Шифроваться нечего, просто не шинкуй траву на кухонном столе, потому что на нем едят или типа того.
Позже Малой мне рассказывает, как он замутил с одной милашкой, реальной красоткой, все чуваки запали на нее, говорит он, а она полюбила Малого. Малой накурил ее химией, и когда она подсела, он сделал из нее подстилку для братвы. Все были довольны, ей за так доставался труд, и Малой иногда потрахивал ее, чего ей изначально и хотелось. Но потом она, как и все торчки, стала жуткой образиной с мертвыми глазами, такой худющей, что казалось, можно порезаться о ее бедра, и никто больше ее не хотел, так что ей пришлось покупать кокс у Малого, а иногда он давал ей и герыч, за хороший отсос.
Малой звонит кому-то, и я замечаю «Ролекс» у него на запястье. Как только он кладет трубку и говорит, Большой Д в пути, я такой, йо, ганста, крутые часики. Готти говорит, скажи-ка. Малой протягивает мне руку, чтобы я мог рассмотреть. Это женский «Ролекс» из желтого золота с восемнадцатью каратами, циферблат весь усыпан белыми брюликами, а вместо цифр двенадцать рубинчиков, словно капельки крови. Где достал такие, говорю, а он мне, кое-кто из братвы дернул на одном движе, обошлись мне всего в шесть косых, и я такой, крутяк, мне, в натуре, надо дернуть такие.
Мы выходим из квартала. Подкатывает серый «Порш», оттуда выпрыгивает брателла в кожаном пиджаке и говорит, здорово, братва, и Готти говорит, это Призрак, и передает мне косяк. Малой подходит к Призраку, а мы с Готти стоим и курим, чтоб до самой пяточки. Готти говорит, он мудак на самом деле, движи не делает, ни в чем не замазан, просто строит из себя крутого – и он словно бы рушится в моих глазах под весом слов Готти, – и я говорю, видал таких, глядя на «Порш» Призрака, пока изо рта у меня змеится голубой дым.
Призрак подходит к нам, и Готти говорит, это Снупз. Призрак говорит, собираешься на скок сегодня, да? Откуда грилзы? «Хаттонс», говорю, ага. У него один зуб из белого золота с крупным камнем, но смотрится все равно по-дурацки. Повернувшись к Готти, он говорит, Большой Д будет с минуты на минуту, я тока высадил его у магаза, за бухлом.
В итоге я сижу сзади в «Порше». Это двухместная тачка, так что я скрючился, почти вжимая колени в грудь, а впереди Большой Д и Призрак. Большому Д хорошо за тридцать, скорее, под сорок, в гладких волосах тонкие прожилки седины. Пара мелких шрамов на щеке и лбу – единственные приметы его биографии, в остальном его лицо мертво и холодно, в глазах пустота. Он говорит вполоборота, уже второй раз, ты не обязан это делать, если ты не в деле. Серьезно, без понтов, просто скажи, нет так нет.
Я бы здесь не сидел, не базарил с тобой, говорю ему, если был бы не в деле.
Призрак смотрит прямо перед собой и говорит, но, если нет, не страшно, просто скажи, и мы найдем кого-нить еще, ага.
И я такой, я не любитель говорить, за меня скажут мои дела, и гляжу на Д, который повернулся и смотрит на меня.
Большой Д смеется и говорит, не, он в деле, он в деле, к чертям.
Теперь, после таких слов, назад пути нет. Уж лучше рисковать, лучше бросаться в огонь и чувствовать себя живым, хотя бы на миг, чем совсем толком не жить. У кого-то жизнь – это медленная смерть. Ну нахуй. По-любому, я ни в коем разе не дам подумать этому чуваку, что я слабак, что я не при делах, что бросаю слова на ветер. Я бы тогда потерял имя, не успев заработать его.
Большой Д говорит, смотри, движ такой: мы едем в Централ, Кингсбридж, Челси или в один из энтих богатых районов. Меня с вами не будет, имей в виду, у вас будет отдельный конь с водилой, а я буду давать наводку. Чаще это будет перстень с камнем или котлы, но иногда богатые бабы сверкают серьгами или ожерельями с брюликами. Если это мужик, это чаще всего будет здоровый котел, типа «Ролекса» или «Картье». Как тока я чего засек, я вам набираю и говорю, на кого делать скок. Главное, сделать захват, ты понял.
Ага, так какие мои действия? – спрашиваю я.