Я вижу коня Малого через две тачки от нас. Натягиваю перчатки и надеваю на голову клаву.
Вижу ее, вижу, говорит Готти, всматриваясь в боковое окошко, кладет мобилу на панель и говорит Куинси тормозить. Я чувствую, как сердце стучит в животе, а в груди у меня пусто и гулко, чувство почти такое, словно хочется быть где-то не здесь, когда я вижу, как Готти натягивает резиновые перчатки – флоп-флоп – и клаву, и чернота сливается с его глазами, и я натягиваю свою клаву, и он говорит, идем, Снупз, и открывает дверцу, пока тачка притормаживает посреди дороги.
Через дорогу подворотня с высокой каменной аркой – белый камень поблек в сумерках – и туда заходит женщина: полноватая блондинка, длинные волосы, зеленая дутая куртка с меховым воротником – как раз какие носят богачи, словно только из-за города, после охоты на лис или еще какой хрени, – и я выхожу из коня, и дорога с машинами и капельками света размывается вокруг меня, и есть только этот миг. Каждый миг пожирает предыдущий. Каждое рождение – это смерть. Прямо сейчас кто-то рождается, а кто-то умирает. Случка, жизнь и смерть – это все едино, и все так скоротечно, потому что стирается миг за мигом, исчезая без следа.
Луна погружается в облачную трясину, и мы бежим – черная клава обтягивает мне лицо, – бежим через улицу, пока добыча заходит в подворотню. И вот мы в подворотне, и я чую, что готов ограбить саму ночь. Приближаясь, мы замедляемся, крадемся, словно тени, и клава, похоже, слилась с моим лицом, и кажется, я не дышу с тех пор, как начал бежать, и в следующий миг я позади добычи, и время замирает.
Все позади нас исчезает. Я замечаю красную деревянную дверь с латунным номером 35 и окна рядом с дверью, светящиеся оранжевым, таким теплым, сквозь тонкую белую штору, и горшки на подоконнике с розовыми цветами, а зеленая листва кажется синей в тусклом свете, – и все это за долю секунды, пока я не смекаю, что добыча вот-вот войдет к себе в дом. Над дверью включается свет, и все светлеет, и я понимаю, что она сейчас обернется, птушта почует нашу энергию, затемняющую свет, хотя рука ее со связкой ключей поднимается к двери, и я выпрямляюсь – и вот я уже тень, окутавшая ее.
В тот момент, когда я хватаю ее, я чувствую себя бессмертным. Чувствую ее подбородок над своей рукой и понимаю, что все делаю правильно – как показывал Готти, – и закрываю ей рот правой рукой и слышу свои слова, тихо-блядь-и-не-рыпайся, и ее крик замирает в горле, и мне интересно, какое у нее лицо, пока я ее прижимаю к себе, и думаю, только бы не укусила за руку, так что я давлю ей на рот, словно хочу проломить. Готти снимает с нее часы, и я слышу металлический щелчок. Готти – это дух, призрак, его инстинкты берут свое, и руки добычи тянутся к нему, хватая воздух блестящими пальцами и чуть дрожа, и я снова тяну ее на себя и чую, как она тяжело оседает. Готти срывает золотую цепочку с ее шеи и скручивает перстень с камнем с одного пальца, но не может скрутить самый большой – застрял или типа того, – и он смотрит на меня и делает ноги, утекая из этого момента, и реальность снова врывается волной звуков и цветов, и добыча сползает на землю, когда я отпускаю ее. До меня доходит, что я, наверно, схватил ее слишком сильно и усыпил, она реально храпит у себя на пороге, и меня больше не шарашит давление и пульс, и я все четко слышу и вижу, и наклоняюсь над ней и скручиваю сверкающий камень со среднего пальца, но лица ее все равно не вижу, хотя смотрю прямо на него, а потом поворачиваюсь и иду за Готти со двора.
Прямо в подворотню въехала тачка, так что нам с Готти не протиснуться. Сперва я думаю, кто-то паркуется, но вскоре мы понимаем, что этот чувак все видел и решил нас задержать. Ненадолго. Готти прыгает на капот, я за ним, и мы проскакиваем прямо над ветровым стеклом, успев заметить чувака за рулем с мобилой, вероятно, звонящего 999, пробегаем по крыше тачки – я поднимаю взгляд и первый раз за эту ночь вижу звезды, пронзающие чернильно-черное небо, – и спрыгиваем с крыши, и бежим к резвому коню, ждущему нас посреди дороги, на холостых оборотах, открываем дверцы и сигаем внутрь. Конь срывается с места.
Мы стягиваем клавы, и Готти поворачивается ко мне и говорит, ты ебанат, брат, я видел, как ты снял этот перстень, который я не смог стянуть с ее пальца, я тебя люблю за это, а я говорю, как иначе, братан, я не собирался уходить ни с чем, я должен был что-то взять, и он говорит, у тебя бешеное сердце, Снупз, бешеное сердце. Затем звонит мобила, и Готти говорит Большому Д, как мы взяли добычу, и мы возвращаемся.
Мы едем через город, и мир расплывается. Огни города словно россыпь брюликов, сияют и переливаются в окружающих сумерках. Я думаю, чем занята мать в этот момент, чем занят отец. Уже восьмой час вечера, почти восемь, так что они, наверно, садятся есть – может, вареный рис с куриными бедрами в подливе или холодный оливье и красное вино у него и белое у нее, а мой близнец, Дэниел, вероятно, практикуется где-нибудь на скрипке, – я же сделал то, что должен был сделать. Мне хорошо. Реально хорошо. Нет. Мне охуенно. Если нас поймают, каждому впаяют лет по шесть за такую хрень. Что за способ быть живым; риск этого падения. Но я познал все это. Я ощущаю такое спокойствие, что не выразить словами. Так или иначе. Мы встаем на красный свет на Эджвар-роуд, и Куинси говорит, да, ты – крутой чувак. Ты красиво это сделал, что за котел ты отжал? «Карти» из нержавейки в золотой оправе, говорит Готти. Затем говорит, покаж этот перстень, Снупз, и я даю ему перстень, и он говорит, вах, это как минимум три карата, мы срубим за это хороших лавэ. Ты взял добычу, Снупз, говорит он, а я просто сижу сзади и киваю, типа, о чем разговор.
Позже Большой Д отсчитывает нам с Готти три косых – это наша доля за часы «Картье», так что каждому достается полторы штуки, и он говорит, что пойдет завтра с Готти и загонит кольца в Хаттон-гарден. У меня завтра вечером универ. Не волнуйся, братан, говорит Готти, я все решу. По-любому, кольца пока будут у меня, говорит он Большому Д. Больше ни слова, ни слова; завтра мы свяжемся и отдадим одному еврею в Хаттоне, говорит Большой Д. Я говорю ему, хочу снова это сделать, но я хочу разбогатеть, хочу, типа, срубить не меньше тридцати косых за несколько месяцев, и он такой, верь мне, Снупз, будешь с нами, мы сделаем еще немало скоков, и к февралю, через три-четыре месяца, ты наберешь, к чертям, свои тридцать косых. Призрак говорит, ебать-копать, чувак реально в деле.
Я иду на хату к Пучку, беру свой рюкзак с книжками для универа и куртку «Авирекс», и иду с Готти на хату к его маме, в квартал Д. Когда мы идем сквозь томительную темноту парка, я вспоминаю книжку, которую отец когда-то читал нам с братом на польском перед сном, когда мы были мелкими. Это история про этих двух братьев, решивших украсть луну. Люди говорили, что ничего у них не выйдет, но они отказались вести жизнь, полную тяжких трудов и забот, и твердо решили украсть луну и продать ее, чтобы поскорей разбогатеть. Они убежали из дома и пережили уйму приключений, но в итоге поняли, что никогда не смогут украсть луну и что их алчность тщетна и бесплодна, или еще какую-то хрень, так что решили вернуться домой. Но, вернувшись домой, они узнали, что их мать умерла, потому что работала без роздыха и ждала без конца, когда вернутся ее сыновья. Так что под конец все, что им осталось, это похоронить свою мать.
Воровские наколки
Мы с Готти решаем набить наколки «СЭР ВОР» и идем в Харлсден, в тату-студию «Шалыя Иглы». Мы перед этим хорошенько упоролись, выкурив два косяка амнезии подряд, пока глаза у нас не покраснели, и заточили перед выходом по куриному пирожку. Когда Готти начинают набивать «СЭР ВОР» на шее, он отъезжает прямо в кресле, и кольщику приходится будить его. Должно быть, он отрубился уже второй раз, птушта, открыв глаза, он говорит, когда «С» набьют, считай, худшее позади, но наколка уже почти готова, кольщик прокрашивает завиток второй «Р». Я выбираю место для наколки на левой руке, таким готичным шрифтом, который я сам набросал для примера, а потом смотрю, как моя кровь, черная от краски, стекает по руке, когда игла с жужжанием отходит. После этого мы возвращаемся на хату к Пучку, и Готти говорит, что ему надо заглянуть к маме, что-то забрать, и я говорю, порядок, братан, покеда.
Знаешь, старик, тебе надо сбавить обороты, говорит Пучок. Он сбрызгивает острой приправой «Магги Пикантная» миску риса с нарезанными помидорами и луком. Пучок такой парень, что может взять пачку дешевой лапши и луковицу и сварганить офигенную жрачку, которая насытит тебя на весь день. Лишь бы была под рукой «Магги Пикантная».
Это в смысле? – говорю я, закладывая шишку амнезии в красную пластиковую мельницу.
Знаешь, он прав, говорит Кай, не отводя взгляда от телека, и смеется таким смехом, словно знает, что должно что-то случиться, как бы кто ни старался этого избежать. Он говорит это краем рта, потому что курит косяк и играет с Мэйзи в «Соулкалибур» на Иксбоксе. Мы все сидим по краю кровати Пучка, и комната затянута травяным дымом: вокруг нас расширяется и сжимается живое облако, словно сердце.
Ты слабак. Слабак. СЛАБАК, говорит Мэйзи, когда герой Кая делает его герою девятерное комбо и вырубает.
Говорил тебе, Мэйзи, у тебя ни единого шанса против моего пахана, с этим копьем, говорит Кай, откладывая джойстик и прикуривая косяк. Мы всегда устраиваем турниры в «Соулкалибуре», и у каждого есть свой любимый герой; у меня – Рафаэль, с рапирой. Зуб даю, я собаку съел на этих махачах. Но моя любимая игра, несомненно, «ГТА: Сан-Андреас», птушта ты можешь просто бродить по городу и выбивать дерьмо из людей, взрывать тачки, перестреливаться с федами и бандитами, да с кем угодно. Это как в реальной жизни – реальная ганста-срань – на стероидах, когда ты проживаешь на экране фантазию о плохом парне, где ты, в натуре, можешь творить любой беспредел, а когда умираешь, просто передаешь джойстик другу и ждешь своей очереди.
Я не стану учить тебя жить, чуваки просто сядут тебе на хвост. Помни, ты не Готти, братец, говорит Пучок, поднимая брови с выбритыми полосками; охуенный мачо.
Я смеюсь, выгружая мельницу на футляр «Соулкалибура», и говорю, о чем ты, брат?