Меня ведут по платформе, а чувак, которого я уделал, указывает на Готти и говорит, он был с ним, он был с ним, и мы с Готти в один голос, я его, блядь, вообще не знаю, и быстро переглядываемся, понимая, что сейчас нельзя смеяться, и феды уводят меня дальше по платформе, вверх по эскалатору, на меня уставились люди, словно я внезапно впустил их в свою жизнь. Феды выводят меня на улицу и ведут через дорогу в отделение полиции Бишопс-гейт.
И начинается. Я уже столько раз проходил через это, что давно привык: телодвижения, рукоприкладство, перемещения. Первым делом оформление. С меня снимают браслеты перед сержантом, сидящим за столом, – кожа серая, смотрит на тебя так, словно ты пустая клеточка в бланке, который ему нужно заполнить. Карманы наизнанку. Голубые резиновые перчатки щуп-щуп, хват-хват с головы до ног. Туфли снять, все вытрясти. Забирают все личные вещи, описывают и кладут в ящик. Черная кепка с ушами с серой начесной изнанкой и нашивкой с черепом вуду спереди. Ключи, телефон, ручка, список книг, которые мне нужно достать для универа, – «Распад» Чинуа Ачебе, «Сердце тьмы» Джозефа Конрада и другие. Бумажки с записями – стихи, идеи, планы, моменты, которые я не хочу забыть; разве не из этого все мы состоим? Забирают куртку «Авирекс». Мне не нравится, как ее сложили. Шнурки забирают, чтобы я не повесился в камере. Имя, адрес, дата рождения – все печатают на компьютере – щелк. Суицидальные мысли отсутствуют – щелк. Здесь сказано, вы злостный правонарушитель, вы ведь не будете хулиганить у нас, говорит сержант полиции, уставившись в экран компьютера, – не вопрос. Ведут в другое помещение, где другой фед хватает твои руки, как отдельный от тебя предмет, и прокатывает палец за пальцем по сканеру: снимает отпечатки пальцев, ладоней, ребер ладоней. Сажают на стул для фото. Смотри туда – вспышка. Повернись вбок и смотри перед собой – вспышка. Готово. Обратно по коридору с белым пластиковым светом, который, кажется, будет гореть и после того, как здесь умрет все живое. Химический запах. Ведут в камеру номер такой-то. Громко хлопает толстая стальная дверь, отрезая последнюю связь со временем. Никто не скажет, когда тебя поведут на допрос или сколько будут держать. Эхо чьих-то ударов в дверь камеры дальше по коридору, эхо чьих-то криков, воплей, проклятий федам и Богу. Эхо тишины.
Всегда одно и то же. Четыре стены. Без единой щели. В углу стальной толчок. Сбоку койка, вделанная в бетонный пол. Синий синтетический матрас и такая же подушка. Даже своим телом не нагреешь. Тонкое синее покрывало из синтетики, которое практически нереально порвать, чтобы никто не смог сделать веревку и повеситься. Тебе даже не позволено свести счеты с жизнью. Всегда горит свет. Если получится заснуть, проснувшись, ты можешь подумать, что прошел день, тогда как прошло всего полчаса. Представь. Ты начинаешь ощущать вес каждой минуты. Но когда ты проходил через это раз десять, как я, ты уже все знаешь. Это не будет длиться вечно. На потолке вопрос черными трафаретными буквами: «Ты устал быть уставшим? Тогда попросись на прием к фармацевту». Сверху в углу все записывает камера. Мне бы сейчас не повредил косяк.
Я удивлен, когда за мной приходят и уводят на допрос. Хрень в метро случилась около полудня, а перед допросом один фед говорит, сейчас без пяти шесть, двадцать восьмого ноября, и я понимаю, что пробыл в камере всего несколько часов. Свет в таких местах особенный, во всех полицейских отделениях, он надежней растворяет человека, чем темнота. Он режет мне глаза, когда я оглядываю комнату для допроса – сама эта яркость, беспрерывность, сплошная белизна, устраняющая естественное наличие теней, даже твоей собственной, и возникает ощущение, что тебя лишили некой бессмертной части себя. Допрос длится минут двадцать, после чего меня уводят обратно в камеру.
Позже меня ведут к дежурному. Я измотан ничегонеделанием.
Так. Крауце. Хотите сперва хорошую новость или плохую?
Хорошую, говорю я.
Что ж, хорошая новость в том, что за вас внесли залог за ПТП, говорит он, и я спокойно думаю, что худшее позади, скоро меня выпустят.
Плохая новость такова, что, поскольку выписан ордер на ваш арест, мы намерены задержать вас здесь на ночь, а завтра утром вас направят в Фелтемскую исправительную колонию для несовершеннолетних.
Фелтем. Ебать. А затем я думаю, ну, что ж. Наконец-то. Тюрьма Ее Величества Фелтем. Бандитский город и гладиаторские бои. Все знают, Фелтем – грязное место. Готти рассказывал мне, как братве с ходу резали лица, когда он был в Фелтеме. Помню, он говорил, вскрывали. Сказал, что видел, как один шкет вскрыл лицо другому. Недобрый упоминал что-то об оконных разборках. Таз мне рассказывал о драках в душе, когда ему пришлось проломить башку одному чуваку, птушта иначе это бы сделали с ним. Там не убежишь, не скроешься, ты лицом к лицу с судьбой. Если ты лондонский, проще простого наткнуться там на врагов, смотря каким бандам, из каких районов и с какими паханами ты перешел дорогу. Что ж, теперь я смогу узнать это на личном опыте. Ебать. Знание, добытое на грани выживания. Не сорваться бы за эту грань…
Я прошу сделать звонок. Набираю Йинке и рассказываю, что случилось, а дальше я даже, типа, не помню, что говорил дежурный, не помню, что говорила Йинка, не помню никаких вообще деталей, словно все мои мысли разбежались, вырвались на волю. Завтра меня посадят, и этого я не могу изменить. Момент моей жизни, над которым я не властен.
Утром меня сажают в фургон «Серко». Парилка. Тебя суют в этот стакан, где не встанешь в полный рост, так что остается только сидеть на литой пластиковой скамье. Ноги не вытянуть, руки не вытянуть, двигаться некуда, а окошко так затемнено, что и днем как ночью. Даже словам тесно. Негде говорить об этом.
Фургон едет в Уиллесденский мировой суд, забрать еще нескольких зэков. Мы прибываем в полдень, значит, я провел в этом стакане больше двух часов. Моя хэбэшка прилипла к спине. Меня ведут в ИВС в подвале суда. Приходит кто-то из служащих и объясняет, что меня будут держать под стражей две недели в Фелтеме, а потом доставят назад, в Уиллесденский суд, поскольку меня привлекли за невыполнение общественных работ и нарушение условного осуждения в связи с оскорблением полиции. Две недели. Теперь мне реально хочется в Фелтем, после всех этих поедешь туда, вернешься сюда – это так морочит и выматывает. Лицо высыхает, и в животе урчит, но кормежка в ИВС настолько говенная – не пойми что из микроволновки, словно прилипшее к пластиковой формочке, – что я его даже не ем. По-любому, еда не уберет это ощущение. Я слышу, как кого-то сажают в другие ИВС. Опять жду, потом нас выводят, надев браслеты, и сажают по стаканам в фургоне «Серко». Чуть за полдень. Дорога до Фелтема занимает еще час.
В один момент я в Майл-энде, думаю о лекции, застегивая свой «Авирекс», птушта ветер хочет слизнуть меня, думаю о том, что сказал Ницше, думаю о том, чтобы вставить одной сомалийской лапочке, с которой разговорился на автобусной остановке, думаю о том, чтобы сделать очередной скок с Готти и Большим Д, и о том, что хочу жареной курицы, нет, хочу куриный кебаб с чесноком и соусом чили на мясе, и массой бургерного соуса на картошке. А в следующий момент я заперт в этом стакане и гляжу на свои руки, сжимая кулаки, и думаю, как будет в Фелтеме, не схвачусь ли я там с кем-нибудь в первую же ночь? Как только я вижу, что дело дрянь, нахуй разговоры, я сразу бью в табло, даже если потом огребу. Как сказал Готти, ты должен вырулить это, должен выстроить это дерьмо. А иначе неспособность к насилию доконает тебя.
Все мы, по сути, производные всех прожитых моментов, и иногда мы становимся чем-то таким, о чем не могли и подумать. Когда меня посадят, мне придется свернуть все эти части себя и запрятать их подальше в пещеры бытия. Опять же, люди говорят, что в тебе столько сторон, всех этих граней одной личности: грань, играющая на пианино, грань, которая пишет и хочет писать больше, грань, думающая о древних пришельцах, создавших человеческую расу, грань, которой хочется пырять кого-то, грабить богатых и разбойничать, – и на самом деле все это не разные грани, или стороны, или части. Все это составляющие чего-то единого. Одного целого. Представь, к примеру, гигантскую колонну: тебе ни за что не увидеть всю ее окружность сразу, так что люди видят лишь ту грань, которая у них перед глазами.
Так или иначе, я здесь.
В Фелтеме, тюрьме Ее Величества. Грязно-красный кирпич и зарешеченные окна, которые никогда не откроются. После шмона с раздеванием – брюки снять, трусы снять, нагнуться, яйца подобрать, покашлять – после оформления, после того, как забрали мою одежду и я надел тюремные джинсы и рубашку с коротким рукавом в тонкую продольную сине-белую полоску, а сверху – серый свитер, после всего этого я становлюсь заключенным ТФ6677, и меня направляют в приемный корпус к остальным новоприбывшим – сборищу уставших лиц, наждачной кожи, давящих и подавленных взглядов, застывших чувств, вырванных надежд.
Этот корпус называют Зимородок. Я в отдельной камере, вверх по лестнице от площадки. Всех сажают в отдельные камеры, во избежание любых терок первые несколько суток. Синие металлические двери. Желтые стены. Металлические поручни. Нацарапаны простые слова. На металле. На стенах. Имена, даты, почтовые коды. 3 братва, Здэс бил Кофи Реальный Брутальный ’04, Феды говноеды, Пекхам, ТОЛЬКО СЕМЬЯ говна пирога, Младой ходок гуляет ’03, Братва с моста, ЛКД любовь к деньгам, свободу Элке, N15, SW9 Реальный Ридазин – следы жизней, прожитых в моменты неистовства. Хорошая новость и плохая. Ха. Дежурный реально меня подъебал.
В камере. Металлическая койка с зелеными простынями и жесткой подушкой. На стене над койкой кто-то написал БАНДА НЕТ ЛЮБВИ. В углу толчок. Раковина. Стол. Нужна бумага и ручка. Завтрак в коробке, когда нас будят в семь утра: тюремные хлопья и пакет долгоживущего молока. Ставлю на окно, рядом с металлической вытяжкой, чтобы не нагревалось. Дубаки бдят, чтобы ты не спал днем. Если заметят, получишь дисциплинарное взыскание. Обед в полдень. Ужин в пять вечера. Тюремная хавка – даже слов не буду тратить на это дерьмо. Четырнадцать часов от ужина до завтрака без еды. А завтрак просто ни о чем, так что практически девятнадцать часов без нормальной еды. Каждый день. Двадцать три часа я заперт в камере. Во всем этом что-то странное – я как будто даже не могу рассказать об этом – никаких слов не хватит, чтобы описать такое. Можно применять ассоциативные и сложносоставные слова, давать как можно больше подробностей, но это будет только дальше уводить от самой сути, потому что здесь на самом деле применимы только простейшие слова, простейшие ощущения, понятные каждому – холодно, твердо, пусто, никак – как раз эти куцые слова самые верные. Но даже это пустая трата слов. Возникает впечатление чего-то большего, чем оно есть, потому что ты применяешь слова для описания этого, тогда как это просто пиздец, и тысячи людей проходят через это прямо сейчас.
Базарю на прогулке с одним брателлой с Нью-Кросса по имени Лыба. На шее у него наколка: «Живи каждый день как последний». В тот вечер я нахожу в камере отломанную ручку пластиковой зубной щетки, которую кто-то начал затачивать. Ночь я провожу, чиркая ручкой по бетонному полу, пока не получается заточка. Отрываю полоску простыни и туго оборачиваю тупую сторону для лучшей хватки. На другой день, перед выходом на прогулку, я сую заточку между булок. Хожу размеренным шагом и не слишком распрямляю ноги, чтобы не выпала. Пятнадцать минут мы стоим в дворике с гудронным полом, краснокирпичными стенами и колючкой сверху по периметру и смолим сиги. Кто-то чеканит рэп. Я просто стою, смотрю и дышу воздухом. Один дубак читает нам нотацию про притеснения, о том, что, если кто-то чувствует, что его притесняют, он должен доложить дубаку, чтобы этот случай расследовали. Каждый, у кого есть хоть пара извилин, понимает, что это полный дебилизм. Если доложишь, что тебя притесняют, все будут знать, что ты сука, со всеми вытекающими, в любом корпусе. Каждый вечер я стираю в раковине с мылом трусы и носки, а потом вешаю сушиться на эту горячую трубу, проходящую через камеру. Никто ничего не говорит о прачечной или где выдают чистые шмотки.