Кто они такие

Проходя по балкону четвертого этажа Блейк-корта, я вижу, что отдельные лампы не работают, и те места затенены. Тени. Я вспоминаю резкий свет в отделении полиции. Я вижу тени, и мне нравится проходить через них.

И вот я у дяди Т, и мне уже получше. С возвращением, сынок, я начал готовку, как только услышал, что тебя выпустили. Курево есть у тебя, сынок? Здоров, корешок, говорит его друган, Искра, и мы стучимся кулаками. Из нижней комнаты с музыкальным центром доносятся басы. Квартира живет своей жизнью. Я оттаиваю. Тарелка козленка карри с рисом и бобами, и капустный салат, и жареные бананы. Я подчищаю тарелку, а затем покупаю немного дури.

Потом я иду к Готти, который зависает с Малым перед его домом. Мы обнимаемся, и он говорит, идем, у нас бутылка. Как там? Ничо так, говорю, но на воле лучше. Я пропустил какую жесть? Неа, братан. И то правда, меня не было всего две недели. Готти говорит, жесть была, когда ты стал месить того брателлу в метро, словно заведенный. Я вижу по тебе, ты только из тюряги, такие у тебя глаза, а я говорю, дай-ка я забью косяк. Я отхожу от него и Малого и набираю Йинке и говорю, детка, я так хочу сорвать с тебя трусики и крутануть тебя и засадить, и долбить тебя раком, хочу ебать тебя, пока ты не ослепнешь, и мозг взорвется, и она говорит, ничего себе, я так по тебе соскучилась, Габриэл, я вся мокрая.

Льется кровь

Зубастая зима. Кажется, кости у меня в спине вот-вот треснут от напряга – такая холодрыга, как ни одевайся. Слава Богу, есть куртки «Авирекс». Паршивый снежок, периодически тающий, разводит сырость на балконах и лестницах ЮК, замедляя всем спуск. Слишком холодно для движей. Сидим по домам. Как, наверно, и добыча. Только торчкам не сидится. Они выходят в любую погоду, дрожа под безразмерными куртками и пальто. Упертые. В морозном воздухе видно их слабое дыхание, чуть выходящее изо рта. Толкачи подкатывают на великах, сбывают дурь и спешат назад, в тепло.

Новогодняя ночь в меру чумовая, так что я мало что помню. Туса у Яссмины, у нее на хате, в Комплексе. Танцы в гостиной под Мавадо и Вибза Картела, с выключенным светом, а потом все собираются на лестнице и шмалят. Я заблевываю всю лестницу, и дядя Т кричит, давай, сынок, не держи в нутре, и все смеются. Потом я спускаюсь обратно и говорю, порядок, можно бухать дальше, кому налить «Хенни»? Позже я сижу на коленях Яссмины, у нее на кухне, и она говорит, тебе надо быть любовник, не налетчик. Затем я отключаюсь на ее кровати, один, а когда просыпаюсь, вижу остальных в отключке на кровати и полу: Пучка и Айешу, и других.

Мне не надо в универ. Могу делать, что хочу, до сентября. Йинка говорит, ну, теперь хотя бы ты сможешь больше времени проводить со мной, мы сможем по-настоящему начать планировать будущее.

Ты не понимаешь, говорю я. Я намерен делать серьезные движи с Готти, а когда разбогатею, мы с тобой сможем построить любое будущее, какое захотим.

Мне до этого нет дела, я просто хочу, чтобы ты старался больше времени проводить со мной.

Я с тобой уйму времени провожу, только на прошлой неделе я снял нам номер в отеле.

Я не об этом, Габриэл.

Ну, мне надо быть с братвой, на случай, если что-то наметится.

Братва, братва, и она всасывает воздух. Я охуеваю, Габриэл. Нелегко тебя любить. Иногда я думаю, ты больше любишь братву, чем меня.

Не глупи, говорю я. Я люблю тебя больше всех. Но, едва сказав это, я понимаю, что усилие, которого потребовали эти слова, означают, что они не от сердца. Я понимаю, что когда-нибудь мы расстанемся, но не могу заставить себя сказать ей это.

Я перестаю ходить в отделение полиции Паддингтон-грин каждый вечер, отметиться за условное освобождение. Я уже заебался, и они, похоже, тоже, птушта мама не звонит мне сказать, что снова приходили феды. Пока я зависаю у Пучка, ожидая, что Большой Д подкинет нам очередной движ или что-нибудь само нам свалится, в универе начинается новый семестр. Мне звонит Капо и говорит, что ему дают квартиру на двоих с кузеном Бликсом, на Фиш-айленде. Говорит, что я могу приехать и остаться у них, если будет нужно, и Готти тоже, поскольку Капо знает, чем мы занимаемся, и нам может понадобиться где-то залечь после скока или типа того. Больше ни слова, братан, я по-любому загляну в универ, надо вставить паре девочек, и он смеется и говорит, как иначе.

Как-то утром набираю Готти. Он говорит, ты будешь долго жить, ты знаешь, я только хотел набрать тебе, давай, подтягивайся скорее, я за домом Малого.

Небо ясное, солнце палит, куриные и овощные пирожки пышут жаром, камера в центре Комплекса смотрит вниз. Я вижу Готти перед подъездом. Он говорит, здоров, Снупз, глядя мимо меня, взгляд его где-то блуждает сам по себе. Солнце нависает над ним, быстро вскидывается и идет дальше, и я говорю, чего случилось, братишка? Он начинает рассказывать мне, как какой-то толкач нарисовался в переулке и стал забирать клиентов у него и Малого.

Они встречались с торчками в этом переулке, так как он в укромном месте, и камера слежения туда не достает. Там Готти с Малым сбывали бадж и труд, а этот брателла, говорит Готти, Стефано его звать – он вообще-то сам почти торчок, птушта курит химию, ага – думаю, он из Нисдена или типа того. Но он не из энтих, обдолбаных кошаков, с которыми все ясно, он только начал курить, и весь такой отрешенный, словно, блядь, неуязвимый, знаешь таких? Короче, Снупз, он возник там из ниоткуда, я не знаю, кого он знает в ЮК, шобы приходить сюда вот так, но он переманивает моих кошаков, сбывает им хавку, и я сказал ему, чтобы он двигал оттуда, а он такой, ага, как знаешь, а на другой день этот мудак опять нарисовался. Зуб даю, я видел, как он продал дурь торчку, который звонил мне, типа, за десять минут до того, и спрашивал три светлых и два темных. Короче, я ему, ты не можешь приходить сюда и толкать дурь, а он, как знаешь, старик, что ты мне сделаешь? Готти чуть не задыхается от гнева. Я говорю, и что ты сделал? Ничего, братан, такие дела…

Солнце скрипит по небу. Мы выходим из квартала на Килбернский большак, трусим вдоль магазов, и Готти такой, вах, это Стефано, и указывает на брателлу в блестящем черном дутике «Монклер» с меховым капюшоном, попивающего из бутылки Супермолт. Готти сразу подходит к нему и говорит, йо, ганста, как сам, чего ищешь? Стефано говорит, у тебя есть? А Готти, ну да. Стефано, в натуре, не выглядит конченым торчком. Ему года двадцать три, и он не похож на обдолбаный скелет, как большинство торчков с каким-то стажем, но я вижу надлом в его глазах, словно из них ушла вся жизнь, и осталась одна хмурая злоба, ждущая случая вырваться наружу. Готти он не боится, то есть чувак намерен прямо на месте стрельнуть у него труд. Совсем оборзел. Его, наверно, плющит, птушта он не курил ничего какое-то время. Наверно, решил, что, раз Готти ничего ему не сделал, все ровно. А поскольку чувак толкает дурь и сам же спрашивает Готти, я смекаю, что вся хавка у него кончилась – скорее всего, сам скурил большую часть. Каждый знает, это первая из Десяти Наркозаповедей: свой товар сам не шмаль. То есть нельзя одновременно быть торчком и толкачом, скажи? Так дело не пойдет. Хочу два светлых, говорит он. Это два куска труда по двадцать фунтов. Я знаю, у Готти нет хавки, так что, как только он говорит, хорошо, заходь ко мне, и мы идем назад в ЮК, я понимаю, что к чему, ага.

Короче, фигак, мы снова на районе, идем по этой дорожке, отходящей от большой дороги, в сторону квартала, вдоль длинной стены справа, с отделением Королевской почты на другой стороне, а стена увита плющом, плющ ее поглотил и переваривает. Мы идем по этой дорожке, и плющ шевелится, хотя ветра нет, ничего такого, но плющ шевелится, словно под ним большущая змея, и я смотрю на это как завороженный, типа, шозахуйня, он что, живой? И вдруг под ноги мне выскакивает здоровая крыса, устремляется к мусорному баку, запрыгивает в него, а затем вылазит, держа в зубах какой-то кусок, и снова скрывается за плющом. За ней выбегают другие крысы и тоже несутся к баку, после чего также исчезают за плющом.